когда родился я во вторник, не в среду.
Хоть мог и вовсе этот свет не встретить,
если бы дядю смёл «Южный ветер».
Случись, не выжил бы дядя Гриша,
и в мире б всё по-другому вышло.
Семья не выбралась бы во Львов
и, может, сгинула без следов
в послевоенные голода.
А меня б не было никогда.
То есть, обязан, пока не помру,
я и Григорию, и Гончару,
и миллионам живых и павших,
не только своих, но и не наших,
за животворную эту связь,
что не ослабла и не порвалась.
Вот почему теперь я песню понял
про «всё, что было не со мной, помню».
Паром через Одер
Матвею Михайловичу Середе
Был тот путь очень долгим,
но не дался быстрей бы.
Отступали до Волги.
Наступали до Эльбы.
Сорок месяцев кряду
километры ломая,
через ад Сталинграда
до победного Мая
дед не ради награды,
но крестьянски упорно,
шёл в составе бригады
инженерно-сапёрной.
Нет, не полз по-пластунски,
не бросался в атаку
и не рвался по-русски
в рукопашную драку,
хоть и так заработал
пусть медаль, а не орден,
за свой труд для пехоты
за паром через Одер.
Фронт, январь сорок пятого.
Огрызался кроваво фриц.
А дед ездки наматывал
у селения Шайдельвитц:
их команде повозочной
очень важное дело
поручили в тот час ночной
под огнём артобстрела.
В темноте не видать ни зги
лишь разрывы и вспышки.
Страх приказывает: «Беги!!!»
Только сердце не слышит
метрономом стучит оно.
Мозг по венам ярёмным
заклинает рукам одно:
«Берег требует брёвна!»
Чтобы двинулся фронт вперёд,
ждут и Ставка, и командармы
переправы стрелковых рот
для созданья плацдарма.
На бумаге, морзянкой, ртом
есть приказ, и всё будет ровно.
Правда, дед знает лишь о том,
что нужны эти чёртовы брёвна.
Знает дед. Но не ведает конь,
для чего его среди ночи
гонят вновь и вновь сквозь огонь,
понужая тяжесть волочь им.
Мерин ржёт, как не ржал вовек,
а сквозь грохот разрывов тихо
просит ласковый человек
почекати до передыху.
И скотина сквозь «не могу»,
доверяясь спокойствию деда,
тянет брёвна, чтоб на берегу
околеть, не дожив до Победы.
Может, дед и в последний час
вспоминал про этот их подвиг:
«Та медаль для обоих нас.
Ты прости меня, коник».
Вольные Луки. Кировоградщина
Александре Ильиничне Середе
Полустанок Вiльны Луки
прячется у горизонта.
Тот ставок, что перед нами,
пруд по-русски, без названья.
По дороге же налево
будет хутор малолюдный,
до войны в тридцать девятом
родилась там моя мама.
В сорок первом пришли немцы
и её чуть не убили.
Она сильно испугалась,
когда фриц вломился в хату,
разрыдалась, а германец
девочку схватил за ножки
и ударить собирался
головой о печку. К счастью,
её мати баба Шура,
выхватив ребёнка, в поле
убежала. Я немецкий
ненавидел сам с рожденья
генетически, хоть позже
попривык лет через тридцать.
Искупление невинности
Поэма-фэнтези в 12 частях с прологом
Пролог
Я, кажется, терял уже
тебя лет двести или триста
назад без разницы.
Сюжет
таким же точно был: за льдистой,
прозрачной плоскостью стекла
(скорей, слюды) белым-бела
стелилась сонная равнина.
Я грезил в окруженьи книг,
и пальцы сами мяли глину
в надежде воссоздать твой лик.
Тогда ты не вернулась.
День
за днём и ночь за ночью мимо
мелькали краски, звуки, тень
времён, несущихся незримо
сквозь стены замка.
Колдовство
не помогало, и родство
сердец, отчётливое ране,
скончалось как-то поутру.
И, чувствуя себя на грани,
я знал, что вслед за ним умру.
Так и случилось.
В сопряженьях
миров сменилась параллель.
Мы возвратились отраженьем
самих себя.
И акварель
всё той же белой-белой жути
лежит меж нами перепутьем,
почти неодолимым.
Всё же,
с непогрешимостью совы,
гляжу в окно, в котором, может,
ты приближаешься.
Увы
Часть 1
Всё те же три столетия назад
мне нравилось будить тебя.
Я помню
фамильный замок, анфиладу комнат,
возню служанок, двери залы, за
которыми в дремоте будуара
лежала ты, раскинувшись истомно
на шёлковых подушках, и глаза
ещё закрыты были. Звук удара
двенадцатого полдень означал,
и я касался твоего плеча.
Но ты не просыпалась. Мне порой
случалось ждать покорно, простодушно
и, сидя рядом, забываясь, слушать
напев дыханья, гибельной игрой
волос волны изысканно забавясь,
одной ладонью милую макушку
лаская изумлённо, а второй
батист лица. Засим влеченья завязь
выплёскивалась чисто: ты во сне
себя навстречу открывала мне.
Мы это проходили бездну раз,
распахиваясь пропастью друг в друга,
отождествляясь жадно, до недуга
безумия восторженного. Нас
одна лишь смерть разъять могла, хоть, впрочем,
она всегда шарахалась с испугом
от карих междузвучий наших глаз:
калика перехожий как-то ночью
тебе и мне уверенно предрёк
удел уйти, самим назначив срок.
И торопиться было бы смешно,
но, как ни странно, мы, увы, спешили
и с шалой одержимостью грешили
напропалую, дерзко. За одно
мгновенье страсти прожигали годы,
не веря в предсказанья чьи-то или
не научась умеренности, но
сие легко сходило с рук. Природа,
сведя нас вместе на Земле, никак
не осуждала столь безбожный брак.
И, видно, в упоении своём
мы, право, были истинно невинны,
как два комка той первородной глины,
что стала Человечеством. Вдвоём
мы были счастливы, а значит, были святы.
Обыденность с извечною рутиной
нас не касалась вовсе. Про неё
нам вспоминалось только на проклятых
официальных выездах: ведь в свет
обязывал являться этикет.
Тогда мы собирались. Сотня слуг
измотанно металась по феоду,
тряся оброк с вассального народа,
налоги изымая: недосуг
подобным заниматься было прежде.
И лишь через неделю скороходы
отборные, спеша, срывались вдруг
в дорогу, что тянулась долго между
столицею и замком, всякий раз
неся письмо с набором нужных фраз.
Часть 2
Ты не любила маеты карет.
Поэтому на тракт отправив ране
казну, возы с провизией, с дарами
в сопровожденьи челяди, вослед
обозу с незначительною свитой
и сами через сутки вечерами,
как правило, снимались. А рассвет
уже встречали в скачке деловитой.
Дорога была длинной: девять дней
нам предстояло находиться в ней.
Могли быстрей, но, направляясь в град
столичный с откровенным небреженьем,
отталкивались от предположенья,
что круг придворный вряд ли будет рад
таким гостям: в глазах помпезной знати
мы блуд вершили становясь мишенью.
Нам кости мыли каждый на свой лад.
Любой визит в столицу был некстати.
Что говорить: когда б не государь,
от нас давно б осталась только гарь.
Король, как мог, от своры дураков
порою прикрывал спиной. Однажды
я, сам спасаясь, спас его от граждан
восставших приграничных городков.
В тот раз мы по беспечности обидной
в трактире порубежном пили: каждый,
причём, без свит. С десяток мужиков
ввалились с улицы, скандаля громко, видно,
со съезда вечевого: всякий год
свои дела на них вершил народ.
Не зная принца крови (в короли
он вышел спустя время лишь), пристали.
За словом слово, напряжённой сталью
мелькнули шпаги мужики легли,
расставшись здесь же с душами. Вот тут-то
и началась история, простая,
как медный грош: нас взяли, сволокли
в подвал тюрьмы, чуть не линчуя, будто
скотину беспородную. К утру
пророчили болтаться на ветру.
Но пронесло. Ударили в набат.
Казнь не случилась временно. К вечерней
молитве представителем от черни
явился недоучка-адвокат
и сообщил, робея всё же, что
мы будем содержаться в заточеньи
до полного расчёта: магистрат
постановил назначить выкуп в сто
пятнадцать фунтов золотом, а, впрочем,
топор у палача давно наточен.
Здесь августейший узник обалдел:
отец-король удавится скорее,
чем бросится платить. С тоски дурея,
принц крови запил. Груз забот и дел
достался мне: своей казной от казни
я откупил обоих. Батарея
пустых бутылок отошла в удел
историков двора: музей-заказник
в тюрьме создали через десять лет,
когда мятеж огнём свели на нет.
Часть 3
Однако в широте монарших плеч