Ил подумал, что он совсем не такой, как Андерсен. В его снах привычно и по-домашнему пахло железом, страхом и чужой смертью. Потом пришло в голову, что будь их больше людей, хотя бы отчасти похожих на Андерсена история текла бы гораздо медленней: не узким ручьём на острых камнях, а густой, широкой лавиной мёда. Или масла непременно оливкового. Наполняющего амфору солнца, потом лунную амфору, потом солнечную, лунную, солнечную
Подумалось о времени в интернате. Когда-то оно казалось смолой, но в янтарь превращаться не торопилось.
«И мёд, и масло обладают бальзамирующими свойствами», записал Ил на воображаемой странице в казённую клеточку.
Мы имеем дело с живыми, шепнул Андерсен, поэтому: увлажняющими и антисептическими.
До чтения мыслей историк не докатился: это Ил опять докатился до несанкционированных выступлений вслух. Симптом его не встревожил: болтать во сне опасно, когда спишь в ненадёжной компании.
Удостоверившись, что язык прочно заперт во рту, Ил замкнул рассуждения в круг: он и латунного гроша не поставил бы на то, что утроба Андерсена представляет собой спокойное море, никогда не пахнущее железом, страхом и смертью. Андерсен, мечтающий о «чистоплотном времени», не одобряющий «бесчинства смерти», потчующий его кофе на миндальном молоке и настойками на ускользающей истине, вовсе не был в мире с собой, а с обитаемым космосом вокруг интерната подавно. Считая окружающую действительность не более чем средним звеном в исполинской матрёшке сновидений, историк относился к происходящему достаточно серьёзно, чтобы Чтобы что?
«Он боится, встрепенулся Ил. Боится Фогры и городов Полукружия, дневных поездок и окончательного запрета на перемещения, боится, что наша твердыня с остовом колокольни сгинет под натиском чего бы то ни было, но думает, что интернат недостаточно хорош для нас, а он сам недостаточно хорош для интерната. Он сомневается, всегда сомневается. Уверенность в своей правоте ни с чем не сравнимый допинг, иногда условие выживания. Меж тем Андерсен умудряется дышать, говорить и действовать без волшебной таблетки, из-за чего по-моему он прав даже когда по-своему нет».
Что брать будем? повторила женщина за прилавком. Постоять и на улице можно.
Карл-Густав открыл глаза: он наконец нанюхался и ответил вопросом на вопрос, как нешуганный:
Сколько у вас нынче сортов? Пять?
Шесть, женщина глянула надменно.
Кто бы мог подумать, улыбнулся Андерсен, который считал, что местное обращение с зёрнами все сорта превращает в один, имя которому «средней паршивости».
Карл-Густав явно придерживался иного мнения. Или просто поступал так, словно был с историком несогласен.
Тогда мне все шесть, по 50 граммов, в отдельные мешочки, заключил он в мажорном ключе, обернулся к спутникам и пояснил, совершенно не стесняясь: Два года копил.
Жаль, что не двадцать, не шелохнулась продавщица. Мне что, ради вашей латунной кучки дальние ящики отпирать?
Будьте столь любезны, вкрадчиво настоял Андерсен.
Была в его вежливости странная угроза неочевидная, но многообещающая.
Продавщица закатила глаза и полезла на стремянку.
Карл-Густав хохотал: про себя, но не сдерживаясь. Илу вспомнилась одна из его длинных присказок: «Да умей я применять в быту познания о душе человеческой, уже в Дюжине заседал бы, а не подростков гипнотизировал дополнениями и поправками к закону всемирного тяготения».
В области медицины у Карла-Густава теория с практикой друг друга не обгоняли. Закрадывалось подозрение, что в правительстве он заседать не желал, а контакт с магазинным цербером наладил бы самостоятельно, но тут подвернулся поверхностно невозмутимый, раздражающе корректный, глаза-мозоляще-аристократичный Андерсен, и вдобавок к трёмстам граммам кофе преподавателю естественных наук захотелось зрелищ.
***
Что, вежливость города берёт? подначивал Карл-Густав коллегу, когда троица вышла в синий от ламп и озноба вечер, избавив наконец продавщицу от своего присутствия. И двуручный меч, и топор мясника не нужны? Одно слово манее-еее-ееры
Пустое, Андерсен дёрнул плечом, мельком взглянув на Ила. Будь я с оружием наперевес или просто с пресловутой саженью в плечах, ей бы в голову не пришло критиковать объёмы вашего заказа.
Что ж вы без топора ходите? закатывался Карл-Густав. Возьмите, на худой конец, дубину, раз уж на вес титана природа не расщедрилась. Зачем ваши «Будьте столь любезны», если с дубиной верней?
А вам бы понравилось быть тем, кому всегда уступают во имя дубины?
Да хоть во имя арматуры, прогудел Карл-Густав. Лишь бы работало.
Оно и видно, улыбнулся Андерсен. Без пучка металлических прутьев из спальни не выходите.
Тяжёлая педагогическая ноша, кивнул преподаватель естественных наук, который, разумеется, снопов арматуры за собой не таскал.
Историк подумал и спросил, не шутя:
Что бы вы сделали, если бы вас просили об одолжении, помахивая двуручным мечом?
Ну это смотря какое одолжение Карл-Густав сдвинул широкие брови, якобы размышляя. Двуручным мечом, значит, помахивая? Если бы дорогу спрашивали, я бы охотно подсказал. И за картой в карман не полез. Послал бы прямо
Не надо подробностей, мы осознали, перебил Андерсен, будто предполагал, что Ил не в курсе, куда может послать просителя с мечом квалифицированный биолог.
Приятно, когда тебя понимают, сказал Карл-Густав без тени ехидства и, сочтя реплику подходящей для прощания на ходу, поспешил вперёд.
Должно быть, кофейная лавка не была последним пунктом его паломничества, но оклик Андерсена не дал ветеринару-не-любителю уйти далеко:
Кстати, вы можете без запинки назвать имена своих родителей?
Внезапный выпад не выбил Карла-Густава из колеи.
Как же, как же, отозвался он, потирая ладони. Насчёт батюшки имеются инсинуации, но мне по статусу не положено озвучивать недоказуемое. А по материнской линии
Я весь внимание, скрестил руки Андерсен.
Думаете, не назову? Коварно стремитесь уличить меня в отсутствии как это говорится корней и опоры
Как зовут вашу матушку? сощурился историк, не давая юмореске стать эпосом.
Эээволюция! зычно гаркнул Карл-Густав. Увидимся через час, смотрите, чтоб вас не потеряли: не будите лихо.
И ходко двинулся вниз по улице: плотный, низкорослый, разбитной.
За что я ценю Карла-Густава, протянул Андерсен вслед, с ним можно препираться сутками, а можно дружить, обмениваясь горстью слов за десятилетие.
7. Несметные луны. Запись поверх параграфа об основании Фогры. (Год издания учебника восстановлению не подлежит)
Отражающие поверхности меняют природу света. Несметные луны спутники бессчётных Земель не синтезируют гелий из водорода, но полыхают в своей манере. Луч дневного прожектора, встреченный луной, неузнаваем: теперь он принадлежит ей.
В иных плоскостях луны полощут Терру в личном сиянии. Или жёлтый карлик с естественным спутником две стороны одной медали. Или красный гигант не полный финиш, а яблоко в полнеба.
В иных плоскостях соль не та же, что здесь, поэтому край, подобный Сайскому Полукружию, не найдёшь где попало.
Я пишу «в иных плоскостях», а надо бы изъясняться объёмами.
Я пишу «Сайское Полукружие». Устаревший топоним. П-р-о-в-о-к-а-ц-и-о-н-н-ы-й. Сай связан с эпохой постыдной и мрачной (или славной и к несчастью утраченной) набор прилагательных зависит от того, какую половины Дюжины говорящий поддерживает, но меня это не касается.
Сай красивое слово. Свистящий звук и широкая гласная. Только и всего.
История в исполнении Андерсена не почва, на которой твёрдо стоишь, уходя в землю как гвоздь под ударами молота по дюйму, по два, по три; не подшивка к судебному разбирательству; не чемодан с истлевшими артефактами и ручкой-канатом для перетягивания.