Я молча выдохнул и начал по пунктам объяснять ему, на пальцах, что если, мол, ты припёрся сюда играть моими машинками, то ты должен играть по моим правилам. А в моих правилах не прописано «Пункт 1: Бери машинку и лети по воздуху, идиот».
В моём детстве делали хорошие машинки, железные и тяжёлые. Всё, что я помнил после того, как он бросил в меня одну из них, разбив бровь, так это то, как я сел на него сверху и начал вбивать машинку прямиком ему в лоб.
Он визжал как девчонка, а потом побежал жаловаться своему папе. Его папа моей маме, мама моему папе и так по кругу, венцом которого неизменно была моя фиолетовая от армейского ремня задница. Пожалуй, это был единственный минус моего времяпрепровождения в доме бабушки и дедушки двоюродный брат.
Еще у меня была родная сестра, тоже младшая Джесс. Умом она была чуть больше брата, может, потому что была младше меня на год. Хотя я считал, что это все из-за того, что она девочка. Сексизма тогда не было, я мог себе позволить так считать. Мама всё своё время уделяла ей, в основном. Поэтому можно сказать, что я рос один. Не считая вечных попыток отца сделать из меня «настоящего мужика».
Как бы там ни было, я считал то время прекрасным. Как-то раз мы играли с отцом на улице в настоящую войну. Оружие, конечно, было пластиковым, но война самая настоящая.
Иногда мне казалось, что он меня недолюбливает. Как-то он меня подкидывал и просто не поймал. А потом, когда пытался поднять, еще и упал на меня сверху. Ну вы понимаете
Примерно с того возраста я понял, что везение обошло меня стороной. Потому что родной отец выстрелил в меня. Пули такие, круглые, делали такими же, как и машинки тяжёлыми и качественными. Не помню, железными ли, но я как-то пару днями ранее в упор выстрелил в стену, и от кирпича отломился кусок
Как свойственно в этой истории четырехлетнему ребенку, я разревелся после такого предательства со стороны отца выстрела. Хорошо запомнил этот день, потому что редко позволял себе при ком-то реветь. Отец понимал, что если это увидит мать, то реветь будет уже он, вероятно. Поэтому он решил предложить мне выстрелить в него. Ну так, мол, я тебя ты меня, все честно. Я сразу согласился и успокоился. Он зарядил двустволку и сказал мне:
Я добегу до того края двора и тогда стреляй, хорошо?
Я кивнул в ответ, вытер слезы и выдохнул. Ружьё было мне не по возрасту, тяжёлое с металлическими деталями. Я даже зарядить-то его сам не мог.
Отец сделал несколько шагов в сторону от меня, я взял его на мушку. Середина лета. Стояло невероятное пекло, он был без футболки. Я помню, как во мне медленно закипала накопившаяся злоба, подступала откуда-то из диафрагмы к горлу, перекатывалась через кадык и собиралась в пристальном взгляде, осадком опадая на сжатые добела кулаки.
Я спустил сразу два курка, не дождавшись нужного момента, и ружье мягко ударило меня в плечо. Пули со свистом вылетели из дула и за долю секунды домчались до загорелой спины этого «легкоатлета». Я видел, как они вкручивались в спину, разрывая кожу и вонзаясь в мясо. Не глубоко, но больно. Это было честно.
Неделей позже он взял меня с собой на прогулку по лесу. И ружьё, не знаю, зачем именно. Мы долго шли по лесу. Я тащил тяжелеющее с каждым шагом оружие, хоть и «детское». Он научил меня заряжать его так, чтобы это не приносило трудностей. Физика, закон рычага и всё, что узнают обычно где-то в седьмом классе.
Он закурил. Я видел, как дым поднимается медленно к свету и теряется где-то посреди древесной листвы и разномастного гомона птиц. Он показал мне на воробья, сидевшего на ветке.
Медленно целишься, выдыхаешь и стреляешь. Давай.
Я не хочу. Это птичка, она мне ничего не сделала.
Я тебе тоже ничего не сделал, но в меня ты выстрелил, не задумываясь.
Нет, ты сделал мне больно. А птичка мне ничего не сделала.
Он подошёл сзади, приподнял ружье в моих руках и навел ствол на воробья. Я зажмурился. Его палец прижал мой, и я невольно нажал на курок, скорее от боли в пальце, чем от желания. Выстрел.
Хлопок эхом разлетелся по листве леса, и я услышал где-то на границе восприятия звук шлепка маленького пернатого тела о мягкую траву. Птицы затихли, а с ними и все вокруг.
Вот так это делается. Пойдем, он докурил и затушил ногой брошенную сигарету.
Мы проходили мимо места убийства воробья. Чувствовал я себя паршиво. Отец прошёл первым, я шёл за ним. Я внимательно изучал свою обувь, утопавшую в листве и траве, как вдруг я услышал трепыхание. Жертва, которую он убил моими руками, ещё была жива. Я остановился и присел, чтобы посмотреть на несчастную птицу. Пуля прошла насквозь. Вероятно, пробила маленькое легкое и сломала крыло, потому что воробей ползал вокруг своей оси на земле и ничего не мог сделать.
В какой-то момент его бегающий, даже сумасшедший взгляд остановился на дереве, с которого он упал, а затем он перевел его на меня. У меня по спине пробежали мурашки. Я взглянул вверх и увидел там гнездо с птенцами. Птица смотрела на меня одним, стекленеющим, мертвеющим с каждой секундой глазом. Мне было все паршивее внутри. Агония птицы, казалось, растянулась в пространстве на целую вечность.
Чего ты там уселся? Пойдём, кому говорю. Живо!
Я не понимал всей его тупой животной злобы, и почему в центре этого дерьма был я. Он подошел, стянул с меня ружьё, которое сам же и подарил, перевернул его «прикладом» вниз, замахнулся и впечатал «приклад» вместе с несчастной агонизирующей птицей в землю на добрых пару сантиметров. Хруст, который я услышал в тот момент, разлетелся по всему лесу. Где-то с опушки леса молча сорвалась стая птиц.
Помню ли я что-то ещё? Да, много чего. Много хорошего и плохого. В тот день я видел смерть живого существа своими глазами. Его убили моими же руками. Мерзкое чувство, когда ты не можешь повлиять или изменить реальность. Сразу ощущаешь свою слабость. Я долго и мучительно истязал себя вопросами о том, как бы я поступил, вернувшись туда, но ответа не было. Я даже не знал, изменилось бы что-то в итоге или нет.
В Уоквент можно было попасть двумя дорогами через лес, по заброшенной просеке или же с главной трассы, которая уводила любого туриста влево к Саннерсу, вправо к Мэнсорту, а от последнего уже шло федеральное шоссе на побережье Хайкейпа.
Я смотрел, как наша машина медленно съезжает с дороги, и колёса скрипят о гравий. Мы ехали мимо яблоневого сада, который был весьма большим. Для меня так он и вовсе был бескрайним. Яблоневые деревья сменились покосившимися заборчиками и высокими тополями.
Обожаю тополя. Всегда считал их необычными деревьями. Мне казалось, что только я видел их красоту. В дальнейшем, где бы я ни встречал их, я всегда вспоминал Уоквент. Не события, не людей, а просто это время, когда мир такой большой и неисхоженный.
Когда я подрос, и меня стали отпускать гулять одного, а это, на минуточку, уже лет шесть самый важный возраст, я старался каждый день сходить куда-то, где я ещё не был. С высоты птичьего полета Уоквент напоминал Да ничего он не напоминал. Разве что не получившуюся глазунью, знаете, когда желток растекается на сковороде. Слегка вытянутый овал с неровными краями. Увидите нечто похожее добро пожаловать в Уоквент.
Здесь было около шестидесяти домов, одна школа, подобие поликлиники с терапевтом-дантистом-хирургом в одном лице, здание администрации с тремя кабинетами, река в северной части деревни, ближе к лесу, и небольшой пруд на западе. Именно туда и впадала река. Она называлась Волчья. Не знаю почему. Вероятно, там часто выли волки. Но сам Уоквент был окружен огромными лесными массивами, бескрайними даже для уже повзрослевшего меня.
Я провёл здесь достаточно времени, чтобы изучить каждый уголок, каждый дом, кроме одного. Он стоял поодаль от всех остальных, в нескольких милях от последнего дома в Уоквенте с северной стороны ближе к лесу и реке.