Интересно, сколько ты положил этих неугомонных саидовцев? произнёс Лошкарин, вклиниваясь в мои воспоминания. Мы ведь, пока бежали поймой, слышали, какая за нами баталия идёт с автоматными очередями и взрывами снарядов гранатомётных.
Ни одного не положил, ответил я. Только ранил. Семью выстрелами семь человек, в том числе их командира. Надеюсь, что всех не очень тяжело. И меня зацепило взрывом, легко, в висок это вы знаете, я к вам с забинтованной головой в госпиталь приходил. Хорошо, что шрам почти не заметен.
Ну, Измайлов то есть Грунов, ты даёшь! Чужаков пожалел, а на мосту через Агапку пятерых наших ухлопал!
Те, которые были на мосту, стреляли по мне с расстояния пятнадцати, максимум двадцати шагов, в тот момент выбирать не приходилось: или они меня, или я их, не до церемоний было. Помедли я секунду и мы не разговаривали бы сейчас. Лежать бы моим костям, затянутым речным илом, где-нибудь под корягой. И не наши это были, а самые настоящие враги доморощенные, внутренние, которые похлеще врагов внешних и от которых главный, невосполнимый ущерб стране и народу; и все это понимают, за исключением полнейших бестолочей.
Лошкарин беззвучно рассмеялся над этой моей заключительной тирадой довольно мрачно. Особенно нехорошими, недобрыми стали его глаза, от взгляда которых делалось не по себе.
В дополнение к теме я рассказал о пленении одного из боевиков Саида, о том, как это происходило, и что он отвечал на допросе.
Мы взяли его, когда вы, Дмитрий Иваныч, в госпитале ещё лежали. Нами тогда капитан Храмов командовал. Знаете такого?
Хорошо знаю. Учились вместе в училище ВДВ и даже приятельствовали. Он курсом старше был. Сейчас Борис Александрович Храмов генерал-майор, высокое должностное лицо, служит в военном округе, в который входит и ваш Ольмаполь.
Не удивляюсь его карьерному взлёту. Отличный был командир: умный, смелый, за спинами бойцов не прятался. И чем-то похож на вас. С ним почти не было потерь. Так вот, среди прочего этот саидовец Фарук, даже имя его запомнил признался, что участвовал в том противостоянии возле приречного обрыва. И сказал, что их отряд вёл бой с четырьмя или пятью специально подготовленными русскими коммандос. Поэтому и не смогли одолеть их. Что скажете? Не правда ли, смешно!
Смешно то, господин Грунов, что у страха глаза велики; саидовцы нос боялись высунуть из-за твоего снайперского огня. В одном этот Фарук был прав: оборону против них держал хорошо подготовленный, закалённый армией спецназовец.
Полковник забыл добавить, что к моей боевой выучке и он сам немало сил приложил, особенно в рукопашном отношении, и я стал почти равным ему в этом мастерстве.
А что изменилось в Ольмаполе? спросил я уже перед тем, как расстаться. Удалось разделаться с тамошней корпорацией государственных воров и мошенников? Слышно что-нибудь? Помнится, вы говорили, что это «змеиное гнездо» давно на заметке и недолго его терпеть осталось.
Лошкарин потемнел лицом, посуровел и сказал с досадой:
Нет, боец, всё там пуще прежнего. И «гнездо», о котором ты спросил, ещё ядовитей стало. Думается, что при появлении возможностей эта шайка и триллионами воровать начнёт по привычке и вследствие того, что ни к чему больше не способна, кроме хищений, особенно из госказны. Да вот окунёшься заново в нашу жизнь, сам всё увидишь.
И остро посмотрев на меня, добавил:
По имеющимся сведениям, дознание против ольмапольских «блюстителей» законов, организовавших налёт на «Ольминские кущи», было прекращено в самой начальной стадии и не за красивые глазки. Денег московским следакам и их начальникам было перечислено вагон и маленькая тележка соответственно занимаемым должностям. Всех, кого надо, подмазали жирными слоями.
А полковник полиции Окунев, непосредственно возглавлявший этот налёт, он что, тоже ушёл от ответственности?
С ним ещё чуднее получилось. Его вывели как героя, лично пытавшегося остановить бандитов и пострадавшего от их рук, и даже хотели представить к правительственной награде. До серьёзной награды дело не дошло, но Почётную грамоту ему вручили. Я сам видел по телевизору, как полицейские генералы пожимали руку этому жирному борову и возносили до небес его храбрость и порядочность.
Вы шутите? проговорил я в совершенной растерянности. Это же дикость!
Такими вещами не шутят, ответил Лошкарин, придавливая меня тяжёлым взглядом. Эта дикость обыденное явление, норма нашей жизни, которая вошла во все сферы общества и сознание людей.
Он взглянул на наручные часы, сказал, что ему пора, распрощался и уехал.
А я попросил у бармена, учтивого молодого человека приятной наружности, ещё один стакан чая и, отпивая сладкую горячую чернягу, некоторое время продолжал размышлять над словами Лошкарина, не в силах принять их как реальность.
Полковника Окунева я ранил во время нападения банды риэлторов, возглавляемой им, и вот он уже человек доблести и самоотверженности! Неужели его генералы не ведали, что творили, вручая ему грамоту? Или ведали?! В таком случае не они ли главные мафиози, от которых столько неблагополучия и нищеты, хотя бы в том же Ольмаполе?
Что-то ещё будете заказывать? спросил бармен, когда с чаем было покончено.
Нет, больше ничего, ответил я. И положив ещё одну купюру на барменскую стойку, добавил: Вызовите только такси для меня. Мне до Курского вокзала.
Глава четвёртая. Дорожное знакомство
Билеты на поезд в кассах вокзала оставались лишь купейные, хотя я предпочёл бы плацкартный вагон. Чтобы побыть в гуще провинциального дорожного люда, присмотреться к его особенностям и полнее перевоплотиться в одного из них.
В Канаде я прожил около трёх лет не так уж долго, но кое-какие обретённые заграничные навыки поведения могли выдать меня, как «иноземца». Даже определённый акцент мог появиться, не замечаемый среди канадских русскоговорящих, на который обратили бы внимание здешние. Лошкарин ничего не сказал насчёт интонаций моей речи, но он мог упустить это из виду под впечатлением встречи, да мало ли почему.
Моё купе было пятое, посередине вагона. Я пришёл первым, быстро переоделся в спортивный костюм, поставил чемодан в багажный отсек и улёгся на место, прописанное в билете, на верхнюю полку, правую от двери.
Вскоре в купе вошла молодая женщина лет двадцати семи, высокая, ладно скроенная, с добродушным овальным лицом и ясным взором. Она напоминала мою Наташу было у них что-то общее в линиях комплекции и взгляде красивых глаз.
Перед посадкой я видел её, державшуюся особняком, на перроне. Незнакомка выделялась статью и задумчивым спокойствием остальные дочери Евы казались на одно лицо и терялись в общей толпе; она же не обратила на меня ни малейшего внимания. Я старался быть незаметной серой личностью, чтобы не привлекать окружающие взгляды, потому как они могли оказаться и филерскими; мне ещё подумалось, что курсы избавления от слежки, которые я прошёл в Торонто перед поездкой, были не напрасны и делают своё полезное дело.
Женщина поздоровалась, я ответил. Она расположилась на правом диване, то есть под моей полкой.
Перед самым отправлением дверь открылась, и с шумом ввалились ещё двое попутчиков, парни лет так двадцати шести. Оба выше среднего роста и крепкие на вид, широкоплечие, с сильными жилистыми руками. Один светловолосый, другой смугловатый, почти брюнет. Они были навеселе не слишком, но всё же, что замечалось по несколько скабрёзной речи и куражистым гримаскам, не покидавшим их физиономий. И улавливался запах водочного перегара.
Поезд тронулся, вагон качнулся, застучали колёса, скорость движения начала возрастать. Перрон остался позади, за окном замелькали ветвления рельсовых путей, и потянулись, уходя назад, разные пристанционные сооружения, через малое время сменившиеся неказистыми пейзажами пригородных районов с их унылыми домами и улицами.