Идея нравственности приобрела огромные преимущества благодаря тому, что наши профессиональные моралисты так широко приняли различие между нравственностью и законностью и отыскали существенную характеристику, по которой нравственный закон отличается от всех других, ограничивающих чувственный импульс, в самом основании его состояния.
По этой самой причине, чем больше весь смысл нравственного закона зависит от определения этой причины, тем сомнительнее стало заблуждаться на ее счет. Во всех объяснениях этой причины, которые до сих пор давала философия, инстинкт удовольствия и закон разума более или менее явно фигурируют как существенные характеристики этой причины. Я не хочу утверждать здесь, что, как я надеюсь, смогу строго доказать в другой раз, что во всех этих объяснениях идея нравственности становится неверной из-за по существу излишней характеристики инстинкта удовольствия и по существу неполной характеристики закона разума; но это не может и не должно остаться здесь неупомянутым, что взаимное отношение этих двух характеристик совершенно не определено даже среди тех философов, которые прямо заявляют о своей поддержке обеих характеристик, и что наши мыслящие моралисты в настоящее время менее чем когда-либо согласны по этому вопросу: подчиняется ли в моральном законодательстве инстинкт удовольствия разуму или последний первому?
Некоторые видят необходимость, благодаря которой правило разума становится объединяющим законом для воли, в инстинкте удовольствия. Они считают, что этот инстинкт является действительным законодателем, который использует разум только для принятия законов, получающих свою санкцию только через него, и которые, как бы ни был благотворителен успех их наблюдения, тем не менее могут представлять интерес для воли каждого человека только через удовольствие, которое их наблюдение дает или обещает, и через неудовольствие, которое они предотвращают.
Другие, напротив, признают разум как действительного и законного законодателя, но отказывают ему, поскольку он существует в человеческом духе, в автономной способности действительно утверждать законы, данные им, и действительно без санкции инстинкта удовольствия, без осуществляющей силы, которая в конечных существах может лежать только в этом инстинкте.
Первые, полагающие, что они открыли определяющую причину морального состояния в инстинкте удовольствия, спорят о том, каким образом эта причина существует в этом инстинкте; является ли она изначальной, врожденной и естественной в нем, или производной, приобретенной и искусственной? Некоторые думают, что инстинкт удовольствия, будучи пылью природы, дает свое разрешение не иначе, как по закону инстинкта, и что он может получить направление, благодаря которому он соблюдает закон, противоречащий инстинкту, только извне, через воспитание, привычку и институты гражданского общества. Ибо государство было бы вынуждено эгоистическими инстинктами всех, которые оно объединило в себе, ввести эгоистические инстинкты индивида, и получило бы возможность благодаря своему преобладанию благоразумия и власти утверждать эти ограничения, связывая искусственные частные выгоды и частное зло с поощрением или ухудшением общего блага.
Защитники естественного происхождения моральных обязательств из побуждения к удовольствию тем более могут выступать против своих оппонентов, которых они небезосновательно обвиняют в теоретическом разрушении всякой морали; поскольку они сами разделились относительно того, каким образом эти обязательства основаны на естественном побуждении к удовольствию, на существенно различные мнения? Одни из них ищут природу инстинкта удовольствия в чувственности, вернее, в потребности чувственности, путают чувственность вообще с чувственностью, измененной организацией, относят все возможные виды удовольствия к физическим, как и к рассматриваемым видам, объявляют нравственность хорошо понятным и утонченным корыстным интересом, а добродетель средством для необходимой цели инстинкта удовольствия, который расширяется разумом (или средством для счастья, которое должно заключаться в максимально возможной сумме приятных ощущений, в наибольшей степени и наибольшей продолжительности). Другие, напротив, считают, что в человеческой природе существуют два совершенно разных инстинкта удовольствия; один эгоистичный, объектом которого является собственное благо, а другой бескорыстный, объектом которого является благо других. По их мнению, удовольствие от блага других и бескорыстный интерес к общему благу предполагают в разуме собственное чувство, которое следует отличать от чувственности под названием морального и считать основанием моральных обязательств, но не поддается дальнейшему объяснению. Те, кто признает разум в качестве морального законодателя, расходятся во мнениях относительно того, кому отдать эту честь человеческому или божественному разуму.
Мораль, по мнению некоторых, является естественным способом действия воли, определяемой человеческим разумом, а воля, определяемая разумом, не может желать ничего, кроме совершенных поступков, которые являются естественным объектом разума. Они также почти единодушны в том, что совершенство нравственных действий заключается в их цели. Но что это за цель? Не совершенство ли опять, и что в таком случае должно быть обеспечено этим совершенством? Соответствие всех наклонностей и склонностей максимально возможной способности к наслаждению? Возможно ли наибольшее развитие всех человеческих способностей? То ли максимально возможное благо человечества в целом? Или все это вместе взятое? И в этом случае, какой из этих различных мотивов в первую очередь определяет нравственную волю? По этому вопросу мнения защитников принципа совершенства настолько различны, что, строго говоря, они не имеют между собой ничего общего, кроме выражения совершенство.
Это, как и все другие разногласия относительно основания нравственного состояния, сверхъестественные существа считают, что они разрешили их, ища это основание в божественной воле, определяемой бесконечным разумом, но по этой самой причине непостижимой для конечного разума и известной человеку только через откровение. Но кроме того, приверженцы этого мнения должны предполагать либо непосредственное божественное вдохновение, которое делает эту непостижимую волю известной людям, либо непогрешимых толкователей смысла священных документов, и иметь подлинность того и другого, обеспеченную непрерывными чудесами против всякого подозрения в обмане и ошибке; поэтому они также мало едины между собой, как и любая другая партия: Определяется ли человеческая воля разумом, или инстинктом удовольствия, или непосредственным влиянием божества, чтобы подчиниться божественному; или, что не менее важно, где находится внутреннее основание морального обязательства?
Я умолчу здесь об идее свободы воли, которая тесно связана! Я не буду упоминать здесь об идее свободы воли, которая более чем когда-либо отрицается фаталистами, подвергается сомнению догматическими скептиками, неверно оценивается детерминистами и ищется вне природы сторонниками сверхъестественного.
Недостаточность всех предыдущих обсуждений этой важной идеи настолько поразила некоторых из наших самых выдающихся философских писателей, что они без колебаний заявили, что вопрос о том, в чем состоит свобода, а следовательно, и вопрос о том, может ли свобода быть мыслимой, не имеет ответа, а потому совершенно безразличен для морали. Потрясение научного фундамента морали, столь заметное во всех этих явлениях, состоит фактически в колебании всех прежних представлений о разуме, побуждении к удовольствию и их отношении друг к другу; И это, очевидно, показывает все еще далеко не полное всеобщее развитие понятий разума и чувствительности, самодействующей силы одного и побуждения, основанного на потребности другого, определяющего и определяемого в морали; развитие, которое возможно только через науку о человеческом воображении и обучение, закрепленное на общем принципе. Поэтому это потрясение должно, к большому ущербу моральной культуры, либо продолжаться вечно, либо привести к открытию и признанию этой новой науки.