Прямо на рабочие заседания? изумился Павел Федосеевич.
Да, на дебаты по поводу введения новых налогов. А были ещё совместные семинары, фуршеты. И мы делегация из новой России с ними совершенно открыто общаемся, совершенно на равных. Вот оно возвращение на столбовую дорогу, в нормальный цивилизованный мир!
Павел Федосеевич внимал, не перебивая.
Можешь считать, что у тебя по нашим вывернутым наизнанку жизненным меркам появился большой блат, улыбался Винер покровительственно. Я могу вписать тебя в следующий раз в делегацию как своего помощника. Оно того стоит, поверь. Официально, с оплатой командировочных. Цивилизованный мир это совсем другие ощущения. Другие условия, другой уровень услуг. Даже выражения человеческих лиц и те другие. Ты не просто развеешься. Ты по-настоящему прочувствуешь, ради чего, в конечном итоге, мы ведём нашу борьбу
Павел Федосеевич тоже удерживал на губах улыбку, но похвальбы Винера рубцами оттискивались в его сердце. Мыслями он возвращался к сыну, к его несгибаемому, казавшемуся иррациональным упрямству.
После ухода Винера Павел Федосеевич долго сидел в кресле один, впав в угрюмую задумчивость.
«Что ж ты, Лерик, так? Эх», словно застарелая потревоженная заноза колола его изнутри.
Из прихожей послышался звук отпираемого замка. Валентина, не сняв верхней одежды, сама не своя, влетела в комнату.
Я в общежитие ездила, проговорила она голосом, заставившим Павла Федосеевича отрезветь. Оказывается, был он двадцать третьего в Москве. Лежит теперь с забинтованной головой, чуть жив.
XIII
Впоследствии Валерьян с трудом припоминал, как добирался в Москве до Ленинградского вокзала, как брёл по платформе, отыскивал вагон. В оглушённом мозгу почти ничего не сохранилось об обратной дороге.
Весь путь от Москвы до Ростиславля Валерьян пролежал на скамье, временами впадая в беспамятство. Сидящие напротив пассажиры брезгливо косились на него, словно на пьяного забулдыгу. Идущие по проходу придерживали полы пальто и курток, чтобы не запачкаться о его торчащие со скамьи ноги.
Отопление в вагоне не работало, но холод и тряска не позволяли его сознанию затуманиться полностью. Вздрагивая, он запахивал плотнее куртку, поправлял под кровоточащей чугунной головой шарф.
Поезд, удаляясь от Москвы, пустел. На одном из перегонов какой-то подросток, подобравшись на корточках к скамье, полез шарить по его карманам. Валерьян, почувствовав на себе чужие щупающие пальцы, очнулся, приподнялся на локте.
Пш-ш-шёл, ты, захрипел он, отгоняя воришку, точно шакала.
Подросток убежал, провожаемый оловянными взглядами немногочисленных пассажиров.
В Ростиславль электричка пришла поздно. На улицах вьюжило. Ледяные воздушные струи топорщили свалявшиеся от крови волосы Валерьяна, швыряли снег в грудь.
Шатаясь, он доковылял до остановки, присел на обмёрзшую лавку. Но, обессиленный, скоро сполз с неё, словно сдутый, завалился боком на снег.
Слева от остановки светились витрины торговых ларьков. Перед витринами маячили фигуры в кожаных куртках, слышался говор, чирканье спичек о коробки. В салоне стоящей у тротуара машины гремела музыка
Валерьян, приподняв веки, смутно различил чьи-то плечи, мерцающие в полутьме огоньки сигарет.
А, отмудоханный, пробасил коренастый тип в вязаной шапке. П ойдём.
А ласты не склеит? з аколебался другой. М ороз
Коренастый кинул дымящийся окурок возле головы Валерьяна.
Склеит так склеит. Естественный отбор.
Оба, пересмеиваясь, повернули обратно к ларькам.
Расслабьтесь, пацаны. Зяблику какому-то наваляли, крикнул коренастый оставшимся у витрин.
Замерзая, Валерьян не слышал, как напротив остановки затормозила машина, как кто-то, присев на корточки, принялся тормошить за плечо.
Парень, эй! Очнись!
Приходить в себя он начал в приёмном больничном покое, где ему, протерев рану на темени чем-то жгучим и едким, стягивали рассечённую кожу швом. Водитель, подобравший Валерьяна на ночной остановке, рассказывал врачу:
Хорошо, от 50‐летия Октября направо повернул. Решил, что через Привокзальную до Пролетарки быстрее. Как чувствовал Проезжаю, гляжу: молодой парень на морозе лежит. Остановился, вышел: едва дышит, в крови. А рядом, главное, у ларьков этих коммерческих, топчутся здоровенные бугаи и хоть бы хны. Да разве ж можно вот так к человеку?!
Бугаи у ларьков? хмуро повторил дежурный врач. Это они его, что ли, так?
Это в Москве прерывисто захрипел Валерьян. Это ОМОН
Так ты из Москвы? Вот же смешался водитель. Слыхал по радио. Передавали, будто демонстрацию незаконную разогнали.
Законная была демонстрация Ветераны шли старики Хотели цветы к Вечному огню возложить.
Спотыкаясь через слово, но с прорезающейся страстью Валерьян стал объяснять, что происходило на Тверской.
Водитель кряхтел, щипал лежащую на коленях засаленную кепку.
Куда ж мы катимся-то, в конце концов? Раньше такое про какую-нибудь Латинскую Америку писали: полиция демонстрантов калечит. А теперь вот и у нас Жуть!
Врач, дослушав, поправил наложенную на голову Валерьяна повязку:
Крепкий у тебя череп
Спустя день, немного оклемавшись, Валерьян настоял на выписке и уехал в общежитие, но в нём отлёживался до следующих выходных, страдая головокружением и изнуряющей слабостью.
Лутовинов был поражён нанесённым ему увечьем.
Эк тебя обработали-то озадаченно мял он пальцами ус. Чтоб раньше советская милиция да советского человека
Теперь не советская, отвечал Валерьян, поправляя под головой подушку.
Да уж вижу, крякал Лутовинов. У советской-то и дубинок никаких сроду не было.
Мать ходила к Валерьяну в общежитие каждый день, приносила еду и чистую, постиранную одежду. Её слезы, упрёки, мелочная опека угнетали его сильнее приступов дурноты. Он не знал, чем утешить мать.
Разговор с отцом вышел недобрым. Тот, придя отдельно от матери, один, давил его корящим взором, ругал за безрассудство, за глупую веру «провокаторам-коммунякам» Валерьян, не выдержав, вскипел:
Твоих-то демократов и пальцем никто не трогал. Сами танки бензином жгли! А как к власти прорвались, прямо убивать за неё готовы. Фашисты настоящие, демократы твои!
Опомнись. Прекрати пробормотал Павел Федосеевич, теряясь.
Валерьян не щадил отца:
Что, неприятно слушать? А ты слушай! Сам из них.
Павел Федосеевич моргал, не зная, чем крыть.
Ты что же, меня в этом побоище обвиняешь?
Власть вашу обвиняю. Не говори, что ты не при делах. Ты депутатский помощник.
Павел Федосеевич задышал сипло, задёргал дрогнувшей рукой воротник.
Так ты теперь на родного отца?!..
Он заходил по комнате, бросая пылающие, оскорблённые взгляды на сына.
Ты ты совсем рехнулся! Форменный большевик! Вот такие когда-то собственных родителей на расстрел отправляли. Откуда в тебе столько фанатизма? Столько ненависти?! И к кому? К отцу?
Павел Федосеевич замер посреди комнаты с искажённым лицом, глотая воздух.
Валерьян, послушай хоть
Валерьян глядел на отца без снисхождения, бледный от гнева и от боли в раскалывающейся голове.
Не договорив, Павел Федосеевич вдруг в отчаянии взмахнул рукой.
А что с тебя возьмёшь!..
Он вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Вошедший минуту спустя Лутовинов неловко кашлянул, поправил у двери половик, поставил на место придвинутый Павлом Федосеевичем к кровати стул.
Опять поругались?
А?.. п риподнялся на локте Валерьян.
Да с отцом твоим на лестнице столкнулся. Ведь он это от тебя уходил?
Он.
Лица на нём не было. Шёл, трясся весь.
Лутовинов шагнул к окну, распахнул форточку, словно сам воздух в комнате казался ему отравлен и тяжёл.
Эх, судьба, что ли, у всех отцов одинаковая: страдание через сыновей принимать? с проступившим внезапно на лице выражением безысходности произнёс Лутовинов.