Говорю: не ходи! Горе какое, Ванькя! Ты меня во гроб вгонишь! она говорит: не «Ванька», а «Ванькя».
Николай спрашивает:
А куда он?..
Ко сезонникам в барак! В «Бригантину»! и ответ криком.
Иван удаляется нетвёрдой иноходью.
Жена Ивана к дому. А они к вертолётному полю. На краю барак, с того времени, когда вертолёты тут не летали. Первое в Улыме рабочее общежитие. Над дверью: «Бригантина». Окна светятся, из труб дым. Иван внутри.
На лицах Ильи и Гришки понятливая таинственность. Чистякова ворчит, мол, «чё ты опять надумал». Но они не уходят, имея опыт: «надуманное» влияет на их работу, на их деньги.
Не радио! Вживую играют на баяне.
Знакомый голос поёт знакомую песню:
«По диким степям Забайкалья,где золото роют в горах,бродяга, судьбу проклиная,тащится с сумой на плечахБродяга к Байкалу подходит,рыбацкую лодку берёти грустную песню заводит,о родине милой поёт»Вы к кому-то? Комендант, чернявая тётка, кладёт дрова в печки, топки которых выходят в коридор.
Кто у вас тут так играет и поёт? ведёт диалог Николай.
Та один местный Он поёт, а ему водка льют
Ну, такому и деньги не жалко.
Ни, динех ему не дають. Только водка. Льють один стакан, второй, потом он падёт пьяной Динех самим нада. Жёны, дети дома, далеко.
Идут от барака, голос Ивана им вслед:
«Бродяга Байкал переехал,навстречу родимая мать ах, здравствуй,ах, здравствуй, мамаша,здоров ли отец мой и брат?Отец твой давно уж в могиле,сырою землёю зарыт,а брат твой давно уж в Сибиридавно кандалами гремит»Как рыдает этот голос! Как душу выворачивает!
Был парень у нас в Шале, душевно пел, да петлю накинул, вздыхает Евдокия.
И этот может В книге по психологии алкоголики приравниваются к самоубийцам.
Соседская бабка вымыла дочек. Он даёт ей два рубля, но она не берёт. Навязывает картошки. Её дети в городе, а ей некуда ехать. В Улыме надо вкалывать, пенсия не очень, хоть и северная. Но эта одна версия, по которой Наталья Гавриловна Неупокоева продолжает тут жить.
Думает Николай о собригаднике Иване Микулове. Как поёт, как душу выворачивает!
Утром телеграмма. Явление в Улыме редкое. А то и неприятное. Почтальонка, укутанная, протянув склеенный вдвое листок, подаёт карандаш, велит расписаться. Переговоры! Больница! С Ираидой что-то в реанимации! оттого и берут эти подписки: ответственность на близких!
С невероятной скоростью одевает дочек. Отводит их, и на станцию, где телефон.
Холодно, ясно, утреннее небо мерцает звёздами. И маленькие выглядят яркими. Внезапная тишь. Ветра нет. Удивительно. Хорошо бы понять тайну и в природе, и в людях. Но думать о таком некогда. Увидев тёплый квадрат окна в станционном домике, ощутил утрату чего-то или вину перед кем-то за несовершённое.
Волнуясь, нетерпеливо дёргает ручку двери, обитой войлоком. Подаёт телеграмму.
Обождите маленько, телефонистка эта с гонором.
Она недавно из деревни. В её представлении тут одни улымские «медведи». Он наблюдает, как она втыкает в гнёзда проводки, как выкрикивает в наушники: «Дежурненькая, дежурненькая, давай Надеждинск» Телефонистка добралась до больницы.
Войдите-ко в кобину!
не голос той врачихи, сообщившей об «удачной операции», назвавшей Ираиду «Шураковой».
Ида, ты?! горячая радость.
Привет, Кольша. Операцию отменили. Будут делать переливание крови. Дают лекарства. Когда домой, телеграмму дам.
Как отменили?
Профессор говорит, не надо.
Он, наверное, больше понимает того, в квадратных очках, который заставил меня подписку дать?
На-аверное.
Дать бы ему в очки, маскировка бурной радости, которая не годится для общения с тем, кто, хоть и избежал этого кошмара операции, но пока не дома, а в больнице.
В ответ милый робкий смех.
Чувствуешь как?
Нормально
Телефонистка подслушивала. Выдал её любопытный взгляд и щелчок в трубке. Когда о ком-то плохие мысли, неприятно. Он думает о людях больше хорошо, находя оправдания. Иногда оправданий нет, но не убить в нём надежду на то, что зло временно и поправимо. Одна умная дама говорит: «Ты романтик, свято верящий в добро».
Идёт к конторе, в ушах голос Ираиды, неровный, будто соскальзывающий с проводов на немалом пути.
В их первые дни он то и дело набирал контору: «Мне бы расчётчицу А, это вы, девушка? А это Шрамков. Вы мне немало денег переплатили» «Сколько?» «На треть больше!» «Ну, придите». И он у её стола. Наклонив голову, она листает книгу учёта. Аккуратная, как первоклассница. «Вот, видите! Правильно!» Он с трудом держит мину. Но и она гасит улыбку. Им обоим радостно. Она догадывается, что разыгрывает, но не портит его игры.
Работа отвлекает от дум. Думы в иные моменты невесёлые.
Завклубом, жена главного инженера Оградихина, выглядит немолодой девушкой. Она в Улыме по комсомольской путёвке, окончив техникум культпросвета, поднимает культуру и просвещает беспросветных улымцев. Свадьбу они с Иваном Фёдоровичем играли, видимо, в её родном селе. Эта непонятная девица, бездетная, тушуется перед любым. С виду они с Иваном Фёдоровичем интеллигентные, как родня. В её кабинете Шрамков извинился, что он в рабочей одежде.
Мы теперь укрупнённая бригада, и ваш папаша, уважаемый Фёдор Григорьевич Он ввернул «папашу», будто по-другому и не назвать ему этого болтливого дядю Федю, который ей свекор.
Но эта вечная девушка, родом деревенская, не видит в его словах изгибов дипломатии, кивая с полным доверием.
Есть у нас один в бригаде, он талант. Он баянист.
Да знаю я, это Микулов Иван! она, не имея никакой причины, зарделась. Но он такой выпивоха
Он поёт, играет Мы, укрупнённая бригада, предлагаем ему в клубе выступить с концертом. Мы в выходной дадим перечень его песен
Репертуар?
Ну, да.
И жена его голосистая! Эта пара будет украшением программы. Они русские народные поют. Электромузыка многим надоела.
Доволен итогом в клубе, но вспоминает какие-то недомолвки Ираиды через помехи на линии
На другой день во время обеда Шура Микулова причитает песенно:
Ох, Николай, помоги, от твоих слов он зашьётся! Пущай бы ему эту «торпеду»! А гармонику проклятую отдать в клуб! Информацию о том, что он в клуб наведался, растиражировало сарафанное радио.
Иван прикрывает руками лицо.
Не гармоника.
Другие глядят так, будто Николай оговорился. Зойка остановила раздачу борща.
Ба-ян!
Микулов отнимает руки от лица и глядит в лицо Шрамкова, как кролик-алкоголик на льва-нарколога.
Мы были в бараке у сезонников, и мы: Евдокия Селивёрстовна, Илья Горячевский, Григорий Сотник, удивлены, как ты пел и как играл на баяне. И от нас заявление к тебе, Иван Афанасьевич
Шрамков, будто подбирает слова. Но подобрал их раньше. И теперь отправляет эти слова к себе в сердце, и оттуда их говорит:
Не дело тебе в этой «Бригантине» инструмент трепать и голос драть. Ты должен в клубе. Ты артист! Мы договоримся о твоём концерте. Тут в отрыве от городов и с плохой телевизионной трансляцией, ты нам напомнишь любимые песни. В выходной переговорим с завклубом.
Он внимательно оглядывает аудиторию. Публика рада, Луканин не рад, и это не радует. Наверняка, впереди воспитательная работа и с этим собригадником, хотя он, вроде, не пьёт.
Шурка ахнула. Иван рот открыл в удивлении. Так, не закрывая рта, он принялся за борщ, удивив публику, так как давно не ел. Молчание. Стук ложек.
Обидные перестановки (Луканин)
Горе работать на Косогоре! Не мог этот рвач вырвать нормальную делянку! Чёрная Падь, в которой до этого рубили Луканинцы, увешана сухостоем мёртвых деревьев, как паутиной. А тут кусты, молодой ельник, трелёвка по горкам. Какая техника вытерпит! Трактор Ивана опять Но не удалось ему дрыхнуть на лавке (тут две, как раз для дрёмы). Шрамков со своим трактористом оживляют трелёвщик. Но Ивана не ругают, говорят про «дефект».
Шрамков отколол номер, хоть в клуб не ходи Начала-то Шурка. Она обратилась не к Луканину, который и давний друг, и бригадир, в конце концов! Она умоляет этого рвача уговорить Ивана закодироваться от пьянки! Ведь не обратилась она к нему, к Луканину! Обидно, будто не нужен себе, не говоря о том, что не нужен другим. Будто не хотел, чтоб его друг Иван не пил, и все они заработали много денег!