Чай допит. Дядя Федя прикуривает. Катерина брезгливо следит, как в падающем от окна свете тянется дым. Она ненавидит куряк, и её муж давно в этом плане ею лично закодирован. Иван не дымит в тепляке, но дядю Федю никто не одёргивает. И Шрамковцы не думают тут курить и выходят.
Тихо в тайге, и Луканин рад!
Кто как может, так и работает!
Вот-вот, Лексей! подхватывает дядя Федя: Молодец, дело говоришь! Кто сколь могёт, столь и робит!
Шрамков в блокнот кубы и трелёвки пишет. И этот его Илья параллельно, напоминает Иван.
Пущай гонят, техника у их новая! ещё поглупел дядя Федя: трактор у Горячевского далеко не новый. Щеловек должон быть щестен, это главно! оглядывает публику, как с трибуны: За имя нам гнаться не надо. Главно робим щестно-благородно, с коммунистическим огоньком!
Какую погань ты куришь, Фёдор Григорьевич! отмахивает дым Катерина.
И тут рык соседского трактора. Микулов, будто упал с лавки. Нахлобучив шапку, вылетел.
Какое-то время работает один мотор, потом и второй.
Иван криком в дверь:
Айда работать! И Николай с Ильёй считают, дефехт!
Понятно, кто бригадир? А ты липовый инициатор, Луканчик! Ой, не могу, бабы, сердце слабое! хохот Катерины.
Ни на кого не глядя, Луканин бредёт на волок, где работает тяжко и горько. Трактора трещат без передыха. А он надрывается. До обеда день у него был прямо ударным
Маловато у тебя? Шрамков!
Не отвечает Алексей. И тот, ничего дополнительно не сказав, отваливает. Но пять минут и Генка Голяткин с пилой (у них две!):
Вы идите к нам на волок на обрубку. И давай валить, будто так и надо.
Сучья обрубать легко, но как-то обидно.
В целом день прибыльный (с тарифом не сравнить), но Луканин не рад. Обида пухнет, будто квашня, которую ставит Катерина. В полумраке автобуса Катька глядит весело, и туда, где Шрамков, баба которого болеет женской болезнью. И год, наверное, она так, а он год монах. Про «монаха», правда, молва говорит надвое. О нём в памяти то одно, то другое, будто мусор (раньше в углах) собирается в кучку.
Эта история с Ивановым трактором не выходит из головы. Да и приятней работа, как поезд. А тут, того гляди, рельсы двинут не туда, а то и останется без них вообще. И какая ему шлея?.. Ярко видит Дворец Труда, Егор Посохин на трибуне. А в номере говорит о таком, о чём робеет говорить Алексей. Про евойную бабу хоть под кровать от стыда! Будет ли Катерина вытворять в койке то, что вытворяет Посохинская жена? Недавняя ночь не то! И, наверное, глупо он с этим методом!
Генка Голяткин: «Идите к нам на волок». И мимо пня с утомлённым на нём Луканиным, будто на пеньке не бригадир, а какой-то ненужный старый гриб! Крикнул «берегись!» и падает сосна.
Зря вместо этой инициативы не уехал в деревню Калиново, да и жить там тихо! Но, нет. В те краткие минуты счастья («догнать и перегнать» он приравнивает именно к счастью), усёк: может более гладко говорить с трибун, не как этот Егор. Тот глупо добавляет «понимашь», а он будет говорить только дельное. Нет охоты пятиться на рельсы накатанные, которые ведут в тупик.
Лёг на диван, звездочка в окне, ветер стих. Но мороз окреп. Радио передало: в Надеждинске минус двадцать. Тогда в Улыме всех двадцать пять.
Глава вторая
Человека заметили. Он стоял между бетонными складами, но не на земле, а, будто над землёй.
Кран несёт кругляк на открытую платформу вагона, и у стропаля, работающего на штабеле, минутка сбегать в туалет. Он заочник из областного города с думой о длинном-предлинном рубле. Лес меряют кубометрами, и этот Лёвка Санитаров умножает их в уме на расценки, имея в итоге немалые цифры заработка. Правда, говорят, на нижнем складе не так выгодно работать, как на верхнем в тайге, особенно вальщиком леса! Это форменный Клондайк!
День на исходе. Ругнув не в меру выпитое импортное пиво, перед уборной, деревянным домиком, выбеленным белым (входить в него вечером небезопасно для обуви), он опять в уме умножает кубы брёвен, но вдруг видит: неподалёку у пакгаузов что-то темнеет. Днём не было. Это напугало Лёвку: новые кубы не умножил (дообеденные успел).
Он трогает ботинком ледяную корку сугроба, она скрипит, как фольга. Звук предупредил: туда не надо. И тут кран гудит коротко, игриво шутка крановщика. Лёвка вздрагивает. Обратно бегом.
Его напарник, дядька непонятных лет, в молодые годы немало скитался по таким предприятиям. В Улыме женат и года три никуда, только на отдых в деревню. Пиво импортное он не пьёт, но многовато пьёт водки. Этот Кузьмич (на работе, как стекло) в ответ на нервный доклад молодого коллеги:
Идём, гляну.
Мах рукой в небо крановщику, удивлённому у себя на верху: стропали у пакгаузов, глядят в проход между ними.
Это удавленник, опытный Кузьмич добавляет длинное, плохо переводимое с матерного. Один в том году на улице Молодёжной в дровнике. А чё ты хочешь, вывод без особой логики: народ в Улыме сгонщина.
Парень недоумевает:
Какое горе надо иметь, чтоб на такое пойти!
Воспитание собригадника (Шрамков)
Утро яркое. Огненный неприветливый восход на окнах, будто внутри домов пожар.
В конторе у коммутатора недолго. Кто-то, какая-то дама, назвавшись дежурным врачом, выкрикивает в телефон: «У Шураковой, Шрамковой (не в миг исправилась) операция прошла нормально. Она в реанимации, приехать можно в воскресенье». «Операция», «реанимация», пугают термины. Но, немного подумав, обрадовался.
Автобус под парами, собригадников в два раза больше.
Тайга в холодном багровом свечении. Будто в чаще громадный костёр.
Только добрались, Позднышев на бортовой:
Как трактор, Иван?
Вроде, бегает
Микулов пьёт холодную воду из ведра. Его руки вибрируют не от холода. Все, кто в вагончике, невольно наблюдают, как прыгает ковшик в руке Ивана, как его зубы выбивают дробь о цинковые края.
Мастер обратился к Луканину:
Алексей Родионович, я и в обед буду. Луканин с важностью дадакает. А тот, нырнув в кабину, под включённый мотор: Директор велит вам уделять внимание!
Без тебя знам, тихо Евдокия Чистякова.
Шрамков ей об операции и реанимации, мол, нормально, в воскресенье надо бы проведать.
Детей к нам. Передачу ей соберу, да и поедешь с богом.
Спасибо тебе. Как дядя Архип?
На работе в гараже, ответ неопределённый.
Косогор, где они рубят теперь укрупнённой бригадой, нелёгкий для валки. От дерева к дереву вязкими кустами. А на трелёвке: то в гору, то под гору, захлёбываются трактора. Микуловский выдохся. Позднышев обещал, но нет его; хорошо, повариха с обедом.
Важный бригадир не предпринимает ничего, и Николай пишет в блокнот:
Заявка
Трелёвочный трактор ТДТ-75 находится в нерабочем состоянии, просьба прислать в квартал 32 техническую помощь. (Число, месяц, год).
На, Алексей
Луканин отталкивает блокнот.
Ладно, Иван Микулов
А чё ты, Лексей, сам такую не написал? Это ж заявка. Обыкновенная заявка на техпомощь! Давай, Петрович, карандаш!
Ну, ежели обыкновенная заявка, дядя Федя карябает автограф.
Другие передают друг другу блокнот, который возвращается к Луканину. И он черканул. Верхнюю страницу Шрамков отрывает и отдаёт поварихе, а нижняя у него под копиркой.
Это ты здорово, не отвертятся, Иван на удивление не ест: редкой мощи похмелье!
Несмотря на заявку, наверняка отданную поварихой, ремонтников нет, как нет. Ивану не удался ремонт на холоде, да трясущимися руками. Пришлось им с Ильёй вывинтить свечи зажигания. Грязные, пора менять.
Я намедни менял! И, вправду, как он говорит, «дефехт».
У тебя есть запасные?
Уже нет, ответ-перегар.
У Ильи были. Трактор ожил. Иван прав: дефект! А у Луканина недовольное лицо; уши, будто выросли. Работает и в этот день хило, Генка Голяткин поставлен на валку. В итоге объём нормальный. Едут с работы считают будущие деньги.
У конторы они выходят из автобуса, а Шурка Микулова вопит: