Пущай Лексей-от и будет бригадирить, он и в городе с этим знаменитым парнем в одной комнатке! В номере, в номере, то есть! А Шрамков, он бойкий, пущай и он навроде бригадира. И будем робить с коммунистическим огоньком! В тайге-матушке не сласть! Я вот тридцать первый годок Ране лошадьми трелевали! Кинешь ей овса погушше и ноо! А теперя техника, трактора! А робить всё одно надо, никуды не денешша, влюбишша и женишша!
Некоторые в Улыме держат этого болтуна за какого-то местного деда Щукаря.
Хватит тебе, время-то идёт! не грубо, а гордясь ветераном-отцом, напоминает его сын Иван Фёдорович. Кроме него, никто дядю Федю не окоротит.
Мастер улыбнулся тёмными зубами; не видны в улыбке, и будто во рту у него пусто. Ну, эту идею нетрудно прочесть! Позднышев стал понятен, как пень берёзовый. Его цель, в отличие от цели Луканина, которая для Николая, так и осталась тайной, выявлена: «Он мне мстит». Работать не дадут: всю оснастку кинут на укрупнённую бригаду. И, находясь вне этой их затеи, вероятность организовать нормальную работу в его малой бригаде будет малой.
Ждут, как он отреагирует.
Я так понимаю, с притворной лёгкостью, грядут неплохие условия. И, наверное, не в том суть, кто будет бригадиром, немного медлит, так как не уверен в том, что «не в том суть, кто» И добавляет убедительное: Заработок, наверняка, будет.
На улице его окружили.
Давай, Никола, с другими объединимся, и ты там будешь бригадир.
Позднышев против, поясняет Илья Горячевский.
Но работу организуют ладом? не верит тётя Дуня. Вдругорядь больно глядеть на тебя, Никола, как ты крутишься, сколь нервов надо, а тута, поди, поднесут, приволокут.
Опять рукавицы в прах, а новых ни одной пары! Трос излохматился, вот-вот порвётся, обещали новый, но обещанного три года, Гришка Сотник глядит довольно.
Если за каждую рукавицу и за каждую запчасть надо горло драть (о солярке и не говорю), клюнешь на такое объединение и на такого «бригадира». «Догнать и перегнать»! У Ильи театральная мимика, идеальная для монолога.
Денег будет в два раза больше, напоминает обещанное главным инженером Генка Голяткин, у которого три исполнительных листа на троих детей.
Вроде, бригадирство сдал. Но я в Улыме для заработка. У меня планы. И, если в укрупнённой бригаде не будет длинного рубля, мы от них отколемся.
Вот эти доводы бригадира (теперь бывшего) подняли дух. И каждый из них, наверняка, подумал и о своих планах, которые отличаются от пятилетнего плана. Их планы далеки от «догнать и перегнать». Их планы это деньги, от которых зависит их будущее, где первым пунктом плана отбытие на малую родину, либо в менее суровый климат. Евдокия, например, думает о родном посёлке Шаля, где им с Архипом на пенсии будет, как в раю, ведь там и погода теплее, и до областного центра ходят электрички. Илья планирует стать профессиональным актёром, а для этого, как он думает, надо немало денег. Генка Голяткин хотел бы хоть что-то накопить с такой удавкой алиментов, да опять семью и опять детей Девушка Тимофеева, предполагает Николай, копит, наверное, на приданое, ну, как многие девушки, у которых приданого нет.
Мечты всех бригадных более или менее понятны. Всех, кроме Гришки Сотника. Тот никогда никому не говорит о будущем. О прошлом тоже. Денег тратит мало, не пьёт, вне работы модно одет, но и в этом не усердствует. Наверное, у этого парня и так имеется окончательная радость, до которой хотят дожить другие, и она в этой конкретной бригаде, с этими конкретными людьми. Вполне вероятно, для него это и есть лучшее время его судьбы.
В делянку их не отправляют, распустили по домам. До угла Евдокия идёт рядом:
Как Ира, как операция?
Не знаю, тётя Дуня. Буду звонить.
В доме натопил, отварил картошки, впрок гречки. Дополнительную еду купит ближе к концу дня в столовой, где с утра судки.
Едой отоварился, детей забрал. В доме тепло. Если бы не ветер
Но ветер, пришедший с Вычегона, где нет деревьев, а только снега, принёс в Улым лютый холод. Ветер гудит и бьётся о деревянные дома. Дикий, не такой, как в городах, из тундры. В Улыме носится, поднимая белые облака снега над домами и над березняком. И пропали: березняк, домик станции, пожарная вышка, вертолётная площадка Голубоватая пелена укрыла горизонты.
Догнать и перегнать (Луканин)
За эту январскую неделю Луканин начал превращаться в другого человека. И директор, и мастер теперь у него вот где! Чё велит, то и делают! Ещё бы Катерине внушить, чё надо!
В кабинете директора Алексей, будто кино глядит, где он сам главный герой. Мечтой отдаёт, не той, которую надо ждать, пока-то она сбудется, а прыткой мечтой нынешнего дня, немного опасной.
Разрешают идти домой.
Луканчик, Луканчик, налить тебе стаканчик? Ухмылки и хихиканье Катерины неприятные, но не в этот день.
А, давай! интонация матёрого мужика.
Они выпивают, едят, смеются.
Лексей, ты чё, как не родной
Не думал оказаться так моментально у тайной цели. Недуга постыдного (научный термин импотенция) как не бывало. А чудище в тёплом болоте? Ладно, не всяк сон в руку.
На другой день их перетаскивают из Чёрной Пади на Косогор. К вечеру перетащились. Тепляк, маленькую избёнку, кинули, как ненужную. У Шрамкова вагончик. Вырвал не так давно. Мастер намеривался в нём конторку вдобавок к кабинету в конторе. Но в итоге какого-то конфликта директора и Позднышева отдан Шрамкову. Об этом болтовня в коридоре перед отправкой в тайгу.
Первый день работают укрупнённой бригадой на один наряд. Именно работают, а не томятся в тепляке, получая тариф!
Удивительно, но трактор Микулова ожил ещё в Чёрной Пади. Иван заводит его на платформу трейлера. А когда прибывают на Косогор, он его с платформы скатывает, и дальше трактор трещит, не умолкая. Врал Ванька про «дефехт»? Врал, нежась в тепляке с похмелья?
Валка тут вверх да вверх. Отдыхает Луканин, глядя с этой пологой горы: трактора на площадке, с одного гидропогрузчик убирает хлысты, кладёт их на лесовоз. Над вагончиком дымок. С другого волока гуд пилы. Шрамков валит.
Опять отдыхает он, ругая делянку: от дерева до дерева цепкие кусты. А другая пила взвизгивает на холостых оборотах и опять воет, входя в ствол. Рванул свою со свежего пня. Внизу живота боль. Опять бы отдохнуть, да Шрамков Прекрати он валку, хоть на миг, но не умолкает гуд той, второй пилы. Подгоняемый ею, от дерева к дереву Вдруг тихо! «И у этого отдых!» И сам на пенёк. Тишина! Только топорики обрубщиков: тюк, тюк, тюк (обрубают сучья).
Григорий, не подашь канистру?.. толстый голос неутомимого Кольки.
Луканин кинулся к следующему меченому дереву. Вторая пила опять: заправил. До обеда тот ни разу не отдохнул! Наконец, обед. Устал, а рабочий день далеко не к концу. В руках дрожь, будто в них вибрирует пила.
Дядя Федя отцепляет от трактора хлысты, но прерывает работу и плюх на бревно, из ватника трубку.
Ты чё опять куришь! орёт Иван Микулов. Давай разгрузим!
Лицо дяди Феди Оградихина, как из бани:
Счас, Ваня, счас!
Когда «счас»? Каждый кубометр записывают!
А трактор тарахтит: дал бы он отдохнуть мотору, что ли! Вдруг, сам мотор умолк.
Мать-перемать..! горланит Микулов. Никак заглох скотина! Только бегал, вот дьявол. чтоб его громом
Так опосля обеда, Ваня, глянешь, предлагает дядя Федя.
Опосля-то, опосля, Иван, недолго думая, хлопает крышкой капота и тоже закуривает.
И тут выходят с волоков собригадники, а к ним с другого волока подбегает жена Луканина:
Вот это работа!
Да она липнет к Шрамкову! Но в этот день не будет говорить обычное: «Сидим, как дураки, а деньги мимо плывут».
Зойка с обедом. Шрамковцы обедают у одного края, луканинцы у другого. Пока на плите подогреваются блюда, выкладывают домашние соленья, колбасу, варёные яйца. Угощают своих.
Луканин побаивался: в момент наедятся эти, пойдут вкалывать, и тогда хочешь, не хочешь, выходи. Но обедают они, как работают, основательно. Спина Шрамкова, которой он к Луканину, вроде, умотанная. А чё покемарим! У Микулова слипаются глаза, он как войдёт в тепло, бух на лавку, точно в обморок. Но тут нет его лавки. Тут две, но будто не его.