Женщина прибегает на зов и достаёт из гардеробной пальто.
Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, лепечет женщина, помогая попасть в рукава. Я задержалась на кухне, простите.
Ради всего святого, передразнивая, фыркаю я. Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Что за слово вообще? Ты в своём уме?
Резво оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть ещё что-нибудь ядовитое, но служащая съёживается и повинно опускает глаза. Неужели ловит себя на мысли, что я могу ударить? Её?! Не стану трогать эту
Кара? режет голос за спиной пронзительный, острый, хлёсткий. Как сама его обладательница. Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?
Встречая мать взглядом, испускаю подобие смешка. Хористки, как забавно (нет)! Раньше (того не могла наблюдать ни я, ни мать, ни её мать) эти святоши выползали из Острога (условно Южного района) и утверждали, что они посланницы бога, а нам следует принять их. Вот только Боги мы, Создатели мы, и, что неудивительно, не помнится, как мы кого-то посылали.
Мать проплывает мимо словно туман над вечерним крыльцом. И говорит:
Миринда, ты забыла, где находится дверь? Почему не встречаешь?
Удивляюсь, как её худая шея держит голову; словно живой манекен. Худые длинные руки с худыми запястьями и худыми пальцами торчат иглами, рёбра и кости бёдер выпирают даже через платье. Вся истощённая (ещё и высокая; мне этот рост не достался), а в питании пытается стыдить, всячески убеждая, что диета из растительных продуктов отсылает к диете древних дураков. Мать говорит: «молодой девушке полагается выглядеть более округло, то добавляет внешности здоровья, а ты должна беспокоиться о том, как выглядеть на камеру». Я и стараюсь для камерыНу и потому, что всё иное в Новом Мире выращено в пробирке из порошка и каплей, а растения хоть какой-то процент вероятности естественного происхождения.
Можешь не отвечать, Миринда, говорит мать и скидывает на пол пальто болотного цвета, перешагивает через него, разрезая ткань и воздух шпильками, и замирает. Ноги её в россыпи вен, на худых лодыжках будто нарисованы переплетающиеся мосты Нового Мира.
Служащая ожидает. Мать переводит взгляд на меня:
А ты, Кара, куда собралась?
Карамель, бормочу в ответ.
Имя «Карамель» звучало лучше, нежели «Кара». Кара вечные мучения, Кара постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара. Была ли я её наказанием?
Кара, я задала вопрос.
Она не сердится, как может показаться впервой. Её не беспокоит происходящее вокруг.
Отвечаю:
Гулять с Ирис.
Я уже, помнится, рекомендовала тебе найти подругу приличней, отзывается мать.
Пускаюсь в спор:
Чем она нарушает приличия?
Время проиллюстрирует это, Кара, просто знай: родители никогда не ошибаются в друзьях своих детей.
Хочу вспылить ещё больше, а потому спускаю с лица маску и открываю для колкостей рот, но мать, прищурившись, склоняется и раздувает ноздри. О нет. Нет-нет-нет. Закрой рот, Карамель. Закрой рот и натяни маску. Ещё не поздно?
Поздно.
Старый пьяница и под стать ему молодая пьянчуга! вскрикивает мать и, сделав оборот на шпильках, мчится в сторону лестницы.
Проклинаю запах алкоголя и ликую от его же привкуса на языке. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, слышу ругань родителей; Миринда косится и получает от меня колкий взгляд.
Из-за тебя, вопит мать, люди мы и все остальные становятся безвольными и прожигающими жизни, пустоголовыми и разбалованными. Ничтожество! Глупые и они, и ты, раз поступаешь так с кровной дочерью.
Как будто я ей не кровь, что за манеры.
И вообще причину для истерики не вижу. Мы живём в своё удовольствие, мы живём в достатке. Мы люди с поверхности. Мы апогей человеческого творения.
Из-за тебя эти недостойные поднимают восстания, продолжает мать, и пытаются вырваться из своих горелых нор. Твоё отношение погубит нас! Я воспитывала дочь как
Как идеальную, соответствующую нормам морали и поведения, и всё такое.
Дверь кабинета с грохотом закрывается. Вместе с тем я слышу звон разбившейся бутыли. Представляю, как виски летит на пол и встречается с полом: брызги летят на отцовские книги, алкоголь затекает меж половиц.
Не забудь про ужин, Миринда, говорю я и, вернув маску на лицо, выхожу из дома, не позволил женщине подступить.
Мраморная дорожка ведёт к посадочному месту для автомобилей; вижу, как из прозрачного гаража выглядывают два носа машин отца и матери.
Выйти с улицы Голдман можно либо на воздушном транспорте, либо по уже давно заросшей тропе с обратной стороны дома. Сухая зелень с трудом пробивается из-под камней раньше участок полностью был застелен газоном, но, когда содержание его начало отнимать много времени и средств, родители решили обложить всё камнями и мраморными плитами и позабыть про траву.
В ожидании водителя (теперь-то он приедет?) подхожу к краю посадочного места и, пока никто не видит, смотрю вниз. Поглощающая бездна всматривается в ответ. Носком подпихиваю декоративный камень тот переваливается сам через себя и ныряет в пустоту. Хочу ощутить полёт вместе с ним, хочу познать высоту не на словах, а в реальности.
Почему я смотрю в низовья Нового Мира? Не полагается: ни по уровню, ни по статусу, ни по принадлежности к людям с поверхности. Мой взор должен обращаться к величественному городу или небу, к которому мы так близки
Осматриваю здания вокруг улицы Голдман, мысленно путаюсь в паутине мостов и за решёткой из многочисленных высоток поодаль. Я рада, что мы живём в Северном районе, на замыкающей и высокой улице никто из соседей не смеет наблюдать за нами так же, как я сейчас наблюдала за чужаками в других домах.
«Карамелька! слышится вопль со стороны сада. Карамель!».
Карамелька.
Ощущаю вмиг подступившую тревогу и оборачиваюсь. Навстречу бежит мальчишка. Пересекает каменную дорожку и вот-вот ступит на мраморные плиты: ко мне.
Карамелька.
Отступаю назад, едва не теряя равновесие.
Но там-то за спиной Острог.
Кара?!
Голос матери разрывает тонкую нить между мной и мальчиком; он растворяется в воздухе будто никогда не навещал сад. Отдёргиваюсь и оборачиваюсь на крыльце стоит мать. Кривится:
Надеюсь, ты не собираешься прыгать? Тебе интервью на следующей неделе давать, отложи подростковые забавы.
Ты серьёзно?
Конфликт не успевает назреть, не успевает перерасти в спор из сада выплывает новый силуэт. Намного выше привидевшегося мальчика. Принимаю боевую позу, готовая отбить любой из предначертанных мне ударов.
Сестричка, с издёвкой бросает девичий голос, встречаешь меня? Почему без музыки и фанфар? О, мамуль, и ты здесь! У вас типа группового тренинга или что?
Между лысыми деревьями выныривает блондинка. Ей двенадцать, и мы учимся в одной Академии. Уроков у нас одинаковое количество, посему я пытаюсь пристыдить опоздавшую:
Где была? Учёба давно закончилась.
В отличие от тебя, я посещаю элективы, какими бы тупыми они не были, говорит сестра.
Иногда я желала, чтобы она пропала. Характер её был через копировальный аппарат дублирован с материнского и даже внешность идентична.
О чём с Ромео шептались у кабинетов? Сестра хитро улыбается, и каблучки её туфель соприкасаются с мраморной плитой, издавая соответствующий звук.
Надо же! наигранно восклицаю я. Смогла дотянуться до кнопки лифта?
У сестры был комплекс из-за высокого роста. Из-за очень высокого роста среди учащихся с ней на одном курсе. Как я уже говорила, сестре двенадцать, но она упиралась макушкой мне в виски. Рост у неё тоже в мать. Прыскает ядом:
Готовились к побегу влюблённых?
Золото, хватит довольствоваться унижениями сестры, перебивает мать. Иди в дом.
Золото. Ничего хуже мои родители придумать уже не могли. В фамилии Голдман и так присутствовала часть от «золота», а в нас самих текла кровь выходцев из стран одного миропорядка на территорию другой, но родители решили изощрятся во всю доступную мощь и одну дочь с самым горьким нутром обозвали Карамелью, а другую Золотом.