Он сказал, зачем?
Нет. Только то, что ты думаешь так же, как и я.
Люк устраивается поудобнее, опершись локтем о спинку стула и скрестив ноги, и спрашивает:
Как ты думаешь, что это значит?
Я точно не знаю, что он имел в виду. Я все еще сижу прямая, как доска, на своем стуле, и мне приходится напомнить себе, что можно выдохнуть. И снова вдохнуть. Единственное, в чем я уверена, это то ощущение, когда я просыпаюсь утром и вижу на часах немецкое время[10] вижу женщин, стоящих в очередях за продуктами, которых нет и солдат, скупающих все в магазинах.
И что это за ощущение, Адалин?
Люк так хорош собой, что мне с трудом удается смотреть ему в глаза, но я не должна показывать, что нервничаю. Если он решит, что я не подхожу если он прогонит меня из того мира, что я только что обнаружила, то не знаю, смогу ли продолжать. Словно просыпаешься после самого чудесного сна и понимаешь, что не можешь вернуться обратно.
Как будто внутри меня бушует пламя, и, если я не буду бороться, оно поглотит меня. Поэтому я срываю их плакаты. Я должна что-то делать. Да и как иначе?
Я тяжело дышу и внезапно понимаю, что сижу на самом краешке стула. О чем, интересно, думает Люк? Не отвечая, он изучает меня, склонив набок голову, словно рассматривая картину.
Мне кажется, я тебя знаю, наконец произносит он. Живешь неподалеку?
Нет. Моя семья живет в девятом округе. Рядом с оперным театром.
Он поднимает бровь.
Неплохое соседство. Хотя дороговато.
Я не знаю, что ответить на это, поэтому опускаю глаза, теребя браслет. О нет, теперь я обращаю его внимание на серебряный браслет от «Картье», который мама подарила мне на прошлый день рождения. Когда я снова смотрю на Люка, по его лицу видно, что он все понимает.
Тебя ведь снимают для всяких модных журналов. Они всегда помещают твои фотографии в разделе светской хроники, вспоминает он. Моя бабуля постоянно их читает, и журналы валяются по всему дому. Ей нравится рассматривать, что женщины сейчас носят. Там я тебя, наверное, и видел?
Я готовлюсь увидеть в его глазах толику осуждения, но этого не происходит.
По всем этим вечеринкам меня таскает за собой мама, признаюсь я.
Люк снова поднимает бровь.
А она в курсе, что в свободное время ты срываешь нацистские плакаты?
Нет, быстро отвечаю я. Никто не знает об этом, кроме тебя и Арно.
Наклонившись вперед, он ставит локти на колени, одним быстрым движением сокращая расстояние между нами.
Я могу доверять тебе, Адалин?
Я заставляю себя посмотреть ему прямо в глаза.
Да.
Несколько мучительных секунд он просто смотрит на меня. А затем встает.
О нет. Неужели все кончено? Меня отпустят, и я даже не узнаю, зачем я здесь? Перед глазами пронеслась вся наша встреча, но вроде все шло хорошо
Затем, когда я уже готова к тому, что Люк снова вытащит ключ и проводит меня к выходу, он поворачивается к коробкам, открывает одну из них, вытаскивает большой конверт и возвращается на место.
Арно прав. Я действительно думаю так же, как и ты, негромко произносит Люк. Тени, отбрасываемые лампочкой, делают контуры его лица еще резче, и в какой-то момент у меня появляется странное желание погладить его ладонью по щеке. Люк продолжает: Я ищу тех, кому можно доверять, таких, как ты, тех, кто хочет бороться. Чем больше людей увидит наше послание, тем лучше.
А наше послание это
Что ни единая душа во Франции не желает сотрудничать с врагом. Что многие из нас по-прежнему сражаются и не собираются останавливаться.
Скажи, что я должна делать.
Люк показывает мне конверт, который вытащил из коробки.
Это листовки с крестом де Голля. Тебе нужно распространять их везде, где сможешь, там, где люди их найдут. В метро. В почтовых ящиках. В школьном туалете. И тебя не должны видеть. Справишься?
Да.
Мне нужно найти способ сделать все это, не вызывая подозрений у семьи.
Вместо того, чтобы дать мне конверт, Люк придвигает свой стул еще ближе, так что наши колени почти соприкасаются. Когда он снова смотрит мне в глаза, в нем ощущается такая сила, какой я никогда прежде не встречала. Его взгляд будто касается каждого уголка моей души.
Это опасно, Адалин. Нацисты арестовали подростков, которые шли маршем в День перемирия. Увезли их в тюрьму, били, заставляли всю ночь стоять под дождем. Некоторых построили в ряд, чтобы те думали, что их сейчас расстреляют. С нами они сделают то же самое. Или еще хуже. Если ты сомневаешься хоть немного, можешь идти. Я не буду тебя винить.
Я не уйду.
Тебе нужно быть очень осторожной. Если тебя поймают, рано или поздно выбьют из тебя информацию. И ты никому не должна говорить об этом ты понимаешь? Никому. Даже своей семье. Даже тем людям, которых считаешь единомышленниками. В Париже полно нацистских информаторов.
С трудом сглотнув, я твердо отвечаю:
Я буду хранить тайну.
Люк еще раз смотрит на меня. Пусть. Я хочу, чтобы он знал, как отчаянно я желаю помочь. Наконец он вручает мне конверт, я прячу его в сумку и встаю.
Впервые с момента моего появления Люк улыбается, и я чувствую, как расслабляются плечи. Я и не замечала, что все это время они были напряжены. Я прошла испытание. Я в деле. Теперь я часть чего-то большего, чем я сама, большего, чем наполненные злостью записи в дневнике и порванные плакаты. Люка, кажется, напряжение тоже отпускает. Он стремительно встает, подходит к двери в дальней стене не той, через которую мы вошли, и трижды стучит в нее. Дверь распахивается с другой стороны, и там стоит улыбающийся Арно с порозовевшими от холодного вечернего воздуха щеками.
Ты одна из нас! кричит он, и мое сердце трепещет.
Так ты все это время стоял здесь?
Я ждал сигнала Люка, отвечает Арно. Три удара, если он тебя одобрил, два, если отправляет обратно.
Сияя от радости, я поворачиваюсь к Люку. Полагаю, мне в этот момент следует бояться, но я чувствую себя опьяненной возбуждением.
Спасибо, что не отправил меня обратно.
Пожалуйста, Адалин, отвечает Люк. Когда он так произносит мое имя с таким доверием, в груди у меня вспыхивает волнение, не имеющее ничего общего с заданием, которое мне только что поручили. Рядом с Люком я теряюсь, начинаю нервничать, но в то же время мне хочется находиться с ним в этой странной комнате и часами говорить о чем угодно. Эта мысль наводит меня на вопрос:
Люк, а мы сейчас где?
В магазине моих родителей, поясняет он. Они всегда позволяют мне пользоваться им, когда сами на работе.
Они знают, чем ты здесь занимаешься?
Он качает головой:
Нет конечно, они думают, что я просто прихожу сюда с друзьями.
Они и не подозревают, что ты застрял здесь с двумя людьми, которых не выносишь, вмешивается Арно, обнимая Люка рукой за плечи. Тот смеется, взлохмачивает ему волосы, потом кашляет и сует руки в карманы, возвращая себе деловой вид.
Вы двое, идите, отпускает нас Люк. И помни, Адалин: никому ни слова!
Арно придерживает для меня дверь, и, выходя, я чувствую себя так, будто заново родилась. Напоследок, перед тем как исчезнуть в ночи, я еще раз смотрю на Люка.
И что мне делать, когда я закончу?
Вернешься сюда и дашь мне знать об этом.
Его голос словно глоток чая, согревающего изнутри.
Спасибо, шепчу я.
Удачи.
Пока Арно ведет меня обратно к правому берегу реки, небо в уходящем свете дня становится пурпурно-розовым. Раньше в такое время Париж превратился бы в настоящий Город огней, но сейчас жители торопятся домой, чтобы плотнее задернуть шторы на окнах. Вокруг царит тишина. Люди едут мимо нас на велосипедах, потому что машин для горожан больше не осталось. Измученные домохозяйки плетутся домой с отсутствующим выражением лиц, безрезультатно простояв весь день в очереди. Сейчас, когда во мне утих стремительный водоворот ощущений и я спустилась с небес на землю, в мой разум закрадываются реальные и довольно пугающие вопросы. То, о чем я хотела спросить Люка, но не стала из-за боязни показаться трусихой. Он сказал, что если нацисты схватят меня, то «любыми средствами» выбьют информацию. Они будут пытать меня? Или хуже того от одной этой мысли мне становится плохо они навредят моей семье? Когда панику, поднимающуюся за медными застежками моего пальто, становится невозможно сдерживать, я перебиваю Арно, который рассказывает о двух своих младших братьях.