Строились они сумбурно и походили на непомерно ожиревшие деревни. Эрээсин, жавшийся к холодной реке, по сути своей был всего одним домом, огромнейшим деревянным замком, кривым, скошенным местами, без единой планировки, хаотичным и запутанным. Так случилось когда-то давно, что к построенному здесь сараю кому-то из соседей вздумалось приделать сбоку туалет, другому сверху спальню, третьем позади хотон, со зверями, и всё это абы как, абы где, ломая кровли и несущие стены, из-за чего конструкция гнулась и морщилась, как гниющий фрукт. Так маленький сараишка, облепленный тысячами спален, чуланов, трактиров, складов, мастерских, коридоров и рынков, стал похож на разросшуюся грибную колонию. Каждый новый горожанин, которому не находилось места в скособоченных стенах города, пристраивал себе дом где придется на крыше, или у подножия, а иногда и просто в стене, вроде балкона. Высокие башни, беспорядочно натыканные тут и там, косились и присматривались к земле, подпертые толстенными балками, стены выгибались и трещали, а город жил себе и гудел.
Но время не стоит на месте. С развитием торговли между Ооютом и странами юга на север поползли бесчисленные караваны, а купцы и трудяги, искавшие заработок в далеких краях, стали сооружать вокруг Эрээсина (да и других городов) привычные для себя дома с черепичными крышами, с резными ставнями, с цветочными двориками и лесенками к веранде. И так вокруг несуразного деревянного замка, обильно вымазанного негорючей черной смолой, завились и закудрявились в степи разномастные цветастые улочки, нестройные, суетливые, одна непохожая на другую. А еще дальше к горизонту простирались поля, совсем уж нехарактерные для Ооюта, жители которого с давних пор занимались лишь охотой, животноводством и ремеслами и почти ничего не знали о крестьянском, как правило, подневольном труде ведь все городские поля так или иначе принадлежали местным толстосумам. Новоявленные ооютские крестьяне, никогда не знавшие трудового угнетения, ненадолго задерживались в городах и быстро возвращались в родные улусы, где их не хлестали плетьми и где не отбирали заработанное ленивые хозяева.
Солнечные лучи текли среди ржи, сияли розоватыми сапфирами на реке, взбирались по стенам домов, скользили по крышам. Нескладный черный замок в свете утра казался немного оливковым, с голубоватыми пятнами. По улицам бродили сонные люди и зевающие собаки, серебрилась на одуванчиках роса, когда Джэйгэ вышел на городскую дорогу чумазый, уставший, в полуразвалившейся от ночного похода по реке обуви. Он миновал поля, где с утра пораньше горбатились и кряхтели крестьяне, протащился возле лавок чужеземных купцов, потягивавшихся вяло, зябнувших от северных холодов и вспоминавших далекую родину, прошагал неуверенно мимо трактира, где обычно останавливались почтальоны, и сразу направился в замок. Внутри он пересек широкую залу, свернул в коридор, потом во второй, взобрался по узенькой лестнице, прошел еще несколько коридоров и лестниц разной ширины и протиснулся в полуоткрытую дверь почтовой конторки. Не успел он рухнуть без сил на лавку в переполненной измученным народом приемной местного чиновника, как его оглушил не такой и громкий, но резкий, колючий и злой разговор из кабинета начальника.
Эйээх, не мни шапку, парень! звенел самодовольный голос. Шапку тебе тойон дал! Помнешь ее, замучишь возмещать заставлю. Ковер уже замазал мне, нокоо! Ковер большой, много джагыр стоил. Из Великой Нимы чужеземными лошадьми везли. Отойди с него в преисподнюю, парень. Еще дальше, туда, прочь навсегда! зашаркали отрывисто шаги. Аяахлы, нокоо, ковра совсем не видишь?! В стену уходи! Кишками земными весь пол перемазал! Тебе, парень, пять зим каарзымов по Ооюту водить, чтобы такой ковер купить. И то не купишь. У тебя ни сукровицы, ни крови нет. Сколько ты опоздал?
Полтора часа, тойон, голос почтальона доносился как будто из закрытого ящика, он замешкался робко и поспешно добавил: Но счетовод взял метку и принял работу.
Почта Ооюта выстроена была по примеру Матараджанской, и потому работники, с горем пополам, учились хоть сколько-нибудь тонко чувствовать время. Некоторые уже даже слышали о секундах.
Еще говори.
Больше нечего.
Ты опоздал, парень?
На полтора часа, тойон.
Где ходили твои ноги?
Что?
Почем ты опоздал, нокоо?! Где так долго ходили твои ноги?
Тойон, я три месяца вел каарзымов
Эйээх, нокоо, какая длинная история хочет изо рта твоего вылезти! Не пускай ее к нам! Ты нам уже весь Ооют перетоптал, оказывается?! Откуда ты каарзымов три месяца вел? Из Ургылура?
Нет
Из Ланхрааса может? Расслабленный ты парень, нокоо. Не спешишь двигать ноги!
Но ведь три месяца
Эйээх, это сколько? Три месяца это вся твоя жизнь. Жизни тебе мало, нокоо! Вас тойон жалеет, как брошенную волками падаль, терпит вас, как будто золотые слезы вы. За три месяца и улитка проползет!
Тойон, мои ноги ступали быстро, как быстро мчится бегущий от волка заяц, как падающий к добыче ястреб. Каарзымы не знали отдыха, а я спал раз в три
Эйээх, парень, да ты спал!? Для чего ты проснулся, парень? Я смотрю на твои ноги и думаю а есть ли они у тебя?
Что? Есть
Зачем они тебе?
Я же спешил скорее ветра, тойон, разве можно быстрее?!
Много слов из тебя сыпется, нокоо, да все на пол падают. Тебе было время?
Было, той
Ты опоздал?
На полтора часа, то
Плати взыскание, послышался какой-то звон, это нерадивому почтальону вручили штрафную метку.
Тойон
Следующие пять походов будешь ходить бесплатно.
Но ведь это до конца зимы, тойон! Что я буду есть?
Ситимэх, задиристый парень! Ты ел в этой жизни достаточно! Следующий.
Тойон, да как же?!..
Следующий!
Почтальона вытолкали в приемную. Он скользнул мутным взглядом по Джэйгэ, по вжавшейся в стены толпе, но вряд ли увидел хоть что-то.
Лишь ближе к вечеру, после многочисленных перерывов, очередь дошла до Джэйгэ. В кабинете начальника было тускло, дымные синеватые свечи бросали мертвецкие тени на лица, а солнечные лучи как будто избегали окна. Стены были завешаны чужеземными коврами с орнаментами пестрых расцветок, а между ними висели декоративные мечи и ножи. На покрытой шкурами лавке в углу развалился мужчина лет под шестьдесят, с опухшим, дряблым лицом. Он слез и пошел курить у окна, когда Джэйгэ переступил порог. За столом прятался второй маленький, нос пятачком, с подрагивающими беспрерывно губами, будто их сносило ветром. Этот крутил в руках золотую чужеземную монету и беспрерывно нервически дергался. Ростом он с трудом доставал Джэйгэ до груди, а сидя не дотягивал и до пояса, но высокомерный взгляд его смотрел не просто сверху, а откуда-то из облаков, отчего вошедший почувствовал себя тараканом, попавшимся на глаза слону, и хоть слон был карликовым, но всё же был слоном.
Джэйгэ стиснул в руках шапку и сбивчиво рассказал о своих злоключениях говорил он тихо, надеялся в глубине души, что его не расслышат, и всё обойдется. Но стоило упомянуть о потерянных каарзымах, как вертевший монету замер, перестали истерически дергаться губы, а куривший вдохнул дыма из трубки и выпустил его в окно после того, как Джэйгэ закончил рассказ. Наступила мучительная тишина. Джэйгэ нащупал в шапке отделение, где хранились его семь золотых джагыр, сдавил монеты в кулаке.
Коротышка за столом потихоньку оживал.
Двести ары, парень, ледяным тоном сказал чиновник, и Джэйгэ едва не рухнул на пол от грома его голоса.
Одна золотая джагыр стоила пять ары. За год походов на почте положено было десять ары, или две джагыр, но из-за поборов получить столько получалось не всегда. Каждая ары в свою очередь стоила шестьдесят две кынгы, и такое непонятное число позволяло чиновникам и купцам вдребезги обсчитывать нищих трудяг, большинство из которых с горем пополам умели считать до десяти. Впрочем, деньги в Ооюте были в ходу больше всего в городах, а деревенские и кочевники обменивались товарами и вместо золотых монет охотнее брали шкуры и наконечники для стрел. Но корыстолюбивые купцы и в этом случае всегда находили способ оставить честного человека ни с чем.