Да, с вами. Я немного знакома с ним по партийной линии. Мама состоит в Коммунистической партии. Вернее, состояла: сейчас партия под запретом, ведь коммунисты враги нацистов. Это связано с Сопротивлением.
Трюс изумленно смотрит на маму. Мы-то просто разносим нелегальные газеты, всего-навсего. При виде озадаченного лица сестры на меня опять нападает смех.
Да хватит тебе, Фредди! шепчет Трюс, прикрывая рот рукой, чтобы самой не расхохотаться.
Мама открывает дверь, впуская господина в шляпе, а я все не могу стереть с лица улыбку. Даже когда, борясь со щекоткой в горле, протягиваю ему для рукопожатия свою обмякшую от смеха ручонку. Он представляется, но его имя от меня ускользает.
Из-за его плеча на меня умоляюще смотрит Трюс. Я закусываю губу. Надо перестать смеяться.
Я вам нужна? спрашивает мама.
Нет-нет, отвечает гость. Голос у него спокойный, теплый.
Тогда я буду наверху, говорит мама. В наши дни меньше знаешь крепче спишь.
Другая мама настояла бы на том, чтобы остаться. Другие мамы у себя в доме заправляют всем, но наша не такая. Мама нам вроде старшей сестры.
Дверь закрывается, мамины шаги, простучав по лестнице, исчезают наверху. Мы с Трюс остаемся в маленькой гостиной, наедине с гостем. Внезапно я затихаю. По комнате кружит пчела, несколько раз проносится между нами, потом отлетает и со стуком врезается в стекло раздвижной двери. В этой внезапной тишине, когда слышно только, как пчела бьется о дверь, я замечаю, что господин в шляпе нравится сестре не меньше моего. Уши у Трюс пылают так же ярко, как ее рыжие волосы, щеки зарумянились, а сидит она с прямой как дощечка спиной, не касаясь спинки дивана, будто перед ней и впрямь звезда кинематографа. Обычно Трюс, самая благоразумная из нас, всегда знает, что делать, но сейчас, похоже, она не способна выдавить из себя ни слова.
Садитесь, пожалуйста, торопливо говорю я и указываю на красивое кресло, обитое темно-красной материей, но он опускается в другое, проваленное, с торчащей пружиной. «Нет-нет, не туда», хочу сказать я, но он уже сел. Я с любопытством ищу в его лице признаки испуга или боли. Но нет, ни следа. А он молодец! Я улыбаюсь Трюс и плюхаюсь на диван рядом с ней, со всей силы, так что она слегка подпрыгивает.
Господин снимает шляпу. Вообще-то, внешность у него не такая уж и примечательная, но есть в ней что-то элегантное. На нем твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях. В нашей части города такие не носят. И черты лица у него тонкие, интеллигентные, от них веет спокойствием, хоть ему в задницу и впивается пружина.
Так, значит, вы обе уже весьма активно участвуете в Сопротивлении? начинает он.
Чего? Что за идиотский вопрос! Мы ведь даже не знаем, можно ли этому незнакомцу доверять! Мы с Трюс одновременно пожимаем плечами. О подобных вещах не болтают.
Он улыбается.
Я все знаю.
Трюс напрягается.
Это еще откуда? неохотно заговаривает она. От румянца не осталось и следа.
Товарищи рассказывали, быстро отвечает господин. Партийцы.
Ах да, он же тоже красный. Тоже коммунист.
Говорят, дочери Красной Трюс не робкого десятка.
Красная Трюс так прозвали нашу маму.
Я в растерянности смотрю на сестру. Ты отвечай за нас, пытаюсь внушить я ей взглядом, ты же из нас самая старшая и благоразумная, сама ведь говоришь!
Что вам от нас нужно? спрашивает Трюс. Ее слова звучат строго, по-взрослому.
Гость складывает руки на коленях.
Я собираюсь организовать антифашистскую боевую группу, серьезно отвечает он. Чтобы задать фрицам по первое число. И для этого мне понадобятся люди рисковые, смелые. Он умолкает и по очереди смотрит на нас. Те, кто способен не только работать посыльными, расклеивать плакаты или раздавать стачечные листовки
Он снова умолкает. В наступившей тишине я понимаю: а ведь ему совершенно точно известно, чем мы занимаемся, работаем посыльными, расклеиваем плакаты и раздаем стачечные листовки.
Начали мы год назад. У мамы тогда разболелось колено. «Пойдете вместо меня?» спросила она. Мы легко справились. А уж после каждый день «Вперед, за работу!».
Выходит, этот господин решил, что мы как раз такие, каких он ищет, рисковые и смелые. Я молчу, Трюс тоже.
Вы еще ходите в школу?
Нет, коротко бросаю в ответ я.
Я бы ходила, да и учитель уверял маму, что я бы прекрасно успевала и в средней школе, но денег на учебу не хватило. И все. Уже десять лет с тех пор, как отец от нас ушел, мы живем на пособия. Или на те гроши, которые мама зарабатывает, когда ей удается найти работу. В прачечной она получала Сейчас вспомню Ах да, две трети от того, что платили мужчинам.
Жаловаться вздумала? возмутился начальник, когда она упомянула прибавку к зарплате. Да такие бабы, как ты, всю работу у мужиков забирают!
Ничего подобного, возразила мама. Ни один мужик за такие деньги и пальцем не шевельнет.
С прачечной пришлось распрощаться.
Не ходите, значит. Работаете? интересуется господин.
Нет, так же коротко отвечает Трюс.
Горничной из нее не вышло. Как раз на днях ее в очередной раз погнали с места. Мы помогаем маме по дому. Да и на помощь Сопротивлению уходит немало времени.
Чего вы от нас хотите? холодно спрашивает Трюс. У вас есть для нас работа?
Гость улыбается, потом, посерьезнев, объясняет:
Да. Я хочу создать группу активного сопротивления. Мы будем пускать под откос поезда с боеприпасами. Подрывать железнодорожные пути. Красть оружие у фрицев или у полиции. Расправляться с предателями. Он умолкает в ожидании нашей реакции. Потом добавляет: Это будет группа насильственной борьбы.
И он приглашает нас в эту группу?
Вы мне нужны, говорит он.
Мы? Девчонки?!
У меня перехватывает дух. Нет, думаю, в такую группу мы вступать не станем, ясное дело. Ни в жизнь! Надо признать, его планы отличаются от того, что советует населению правительство в лондонском изгнании[2], «приспосабливаться» и «продолжать жить как обычно». И от речей тех, кто уверяет, что «все будет хорошо», ведь немцы и голландцы близкие по расе и языку народы. Причем речи такие ведут не только местные национал-социалисты. А вот слова этого господина решительные слова мне больше по нраву. Хотя в группу его я, само собой, не пойду! Не способна я на такое. И Трюс не способна. Я невольно отсаживаюсь от визитера подальше, пока не натыкаюсь на спинку дивана.
Я не просто так к вам зашел, продолжает он. Мой выбор пал именно на вас.
Я зажимаю ладонью рот, чтобы не фыркнуть. Когда он уйдет, нам с Трюс будет над чем посмеяться.
Трюс молча сидит рядом. Щурясь, разглядывает его, изучает, будто пробует на вкус.
Почему? хочет знать она.
Потому, что слышал от партийцев, что вы храбрые, и он улыбается, потому что группе нужны женщины.
Женщины, повторяю я про себя. Женщины Что до Трюс, так она скорее наполовину мальчишка. Не сорвиголова, нет. Просто из тех, кто сидит, широко расставив ноги, как парень. Ей место в порту или с ее вечно мятой одеждой за тележкой старьевщика. Но я не такая. Со-вер-шен-но не такая. Я кладу ногу на ногу и выпрямляю спину.
Он широко улыбается.
Вы же еще совсем девчонки! Фрицам и в голову не придет вас заподозрить!
Значит, говорит Трюс, вы выбрали нас потому, что фрицы не примут нас всерьез?
Точно, отвечает он.
Отлично! язвит Трюс.
Я вдруг вижу нас его глазами. Нас обеих. Две девочки в линялых матросских платьях, белых носочках и ботах. Я худенькая, метр шестьдесят ростом, выгляжу на двенадцать. Щеки мягкие, круглые, как у ребенка. Ни единого прыщика на лице. Вместо груди две горошины на полочке.
Господин смотрит на меня и склабится.
Косички лучше оставить.
Я часто заплетаю волосы, так проще всего. Я тереблю косички, слабо улыбаюсь в ответ и чувствую, что заливаюсь краской.
Еще бантики завяжи! советует он.
Я натягиваю подол платья на костлявые колени, ковыряю корочку на ранке.