Разве я не знал лучшей ее подруги Андре? Вот так же люди бывают уверены, что друг министра должен знать правду о
некоторых делах или не может быть впутан в судебный процесс. И вот этот ближайший друг убежда¬ется, что всякий раз, как он толковал с министром
о пол¬итике, министр отделывался общими фразами и сообщал не больше, чем было известно из газет; если же у друга были неприятности, то, как бы
он ни просил министра за него заступиться, министр неизменно обрывал его фразой, вроде: «Тут я бессилен». Я говорил себе: «Вот бы мне найти
таких свидетелей, от которых, если бы я их знал, я не мог бы добиться больше, чем от Андре, хранительницы тайны, которую она не хотела
открывать! Не похожий на Свана, который, перестав ревновать, перестал интересоваться, что у Одетты с Форшвилем, я, даже после того, как улеглась
моя ревность, искал знакомства с прачкой Альбертины, с теми, кто жил в одном с ней квартале, пытался представить себе ее жизнь, ее плутни –
только в этом крылось для меня очарование. Но наслаждение порождается предыду¬щим, как это у меня было с Жильбертой, с герцогиней Германтской,
поэтому источники очарования оказались для меня в тех кварталах, где раньше жила Альбертина, жен¬щины ее круга, которых я принялся разыскивать и
о встре¬чах с которыми я мог бы только мечтать. Меня влекло к женщинам, которым нечего было сообщить мне об Альбер¬тине, но которых Альбертина
знала или могла бы знать, женщины ее круга или кругов, где она хорошо себя чув¬ствовала, – словом, женщины, имевшие для меня ту пре¬лесть, что
были на нее похожи или понравились бы ей. И среди этих последних – особенно к девушкам из народа, потому что их жизнь резко отличалась от жизни,
какую знал я. Мы обладаем вещами лишь мысленно, мы не обла¬даем картиной, хотя она висит у нас в столовой, раз не умеем ее понять, как не
обладаем страной, где мы живем, но даже еще не видели ее. Впрочем, у меня и раньше рождалось чувство, будто я вновь в Бальбеке, когда в Па¬риже
Альбертина приходила ко мне и я обнимал ее; то же чувство появлялось, когда я вступал в контакт, довольно тесный и, кстати сказать,
непродолжительный, в ателье, во время разговора за прилавком, в какой-нибудь трущобе, где я целовал работницу. Андре, другие женщины – все они
по отношению к Альбертине, – как Альбертина по отношению к Бальбеку, – являлись взаимозаменяющими в нисходящем порядке заместительницами
наслаждений, которые дают нам возможность обходиться без того, что теперь нам недоступно: поездки в Бальбек или любви Аль¬бертины, посмотреть в
Лувре картину Тициана или съездить в Венецию, которые, будучи отделены одна от другой неразличимыми оттенками, образуют в нашей жиз¬ни, вокруг
первого наслаждения, задавшего тон, исключив¬шего то, что с ним не сочеталось, все окрасившего в один цвет (как это произошло со мной во время
увлечения герцогиней Германтской и Жильбертой), что-то вроде ряда концентрических зон, смежных, последовательных, гармоничных. В Андре и в
других женщинах я нуждался, потому что они доставляли мне наслаждение, которого я был те¬перь лишен: наслаждения иметь рядом с собой Альбертину;
это я понял однажды вечером, еще до того, как узнал Альбертину не просто в лицо; я думал, что я никогда не испытаю наслаждения иметь ее рядом с
собой, эту свежую, освещенную изменчивым солнечным светом виноградную лозу. Напоминая мне то Альбертину, то тип женщины, к которому она
несомненно принадлежала, Андре и другие про¬буждали во мне жестокое чувство ревности или чувство со¬жаления, которое впоследствии, когда утихла
моя душевная боль, сменилось любопытством, не лишенным приятности.