Кроме того, она опасна. Но ведь вы понима¬ете, что когда прочтешь письмо, которое я получила неде¬лю назад и в
котором она с таким коварством лгала, то даже самые благородные поступки не изгладят о нем вос¬поминания». В общем, если у Андре было столь
сильное влечение, что она не считала нужным это скрывать, Альбертина же была к ней очень привязана, то, несмотря на это, у Андре никогда не было
телесной близости с Альбер¬тиной, и она понятия не имела, что у Альбертины было такое влечение, а значит, у Альбертины его и не было, как не
было у нее ни с кем другим таких отношений, какие у нее могли быть с Андре. Вот почему, когда Андре уехала, я заметил, что ее столь решительное
утверждение меня успокоило. Но, может быть, в Андре говорило чувство дол¬га к покойной, память о которой была еще свежа в ней, – долга
разубеждать в том, что Альбертина при жизни не¬сомненно просила ее отрицать.
Я так часто пытался представить себе наслаждения Альбертины, что однажды мне на миг почудилось, будто я их увидел, когда смотрел на Андре; в
другой раз мне по¬казалось, что я их услышал. В доме свиданий я позвал двух молоденьких прачек из одного квартала, куда часто ходила Альбертина.
Под ласками одной из них у другой вырыва¬лись звуки, которые поначалу я не мог определить, – ведь никогда не угадаешь, что это за необычный
звук, выража¬ющий ощущение, которого ты сам же не испытывал. Если слышишь его из соседней комнаты, ничего не видя, его можно принять за
безудержный смех, который боль выры¬вает у больного, оперируемого без наркоза; если звук вы¬рывается из груди матери, которой сообщают, что ее
ребе¬нок сию минуту умер, то, при условии, что мы не знаем, в чем дело, этот звук столь же трудно переводим на чело¬веческий язык, как рычание
зверя или же звук арфы. На¬до, чтобы прошло какое-то время, чтобы уяснить себе, что оба эти звука выражают нечто совершенно особое и что я
назвал наслаждением; и, по всей вероятности, оно было сильным, если до такой степени перевернуло девушку, ко¬торая его испытывала, и вырвало у
нее незнакомый звук, который как будто обозначает и комментирует все действия изумительного драматического произведения, в каком при¬нимала
участие слабая женщина и какую скрывал от меня занавес, навсегда опущенный для других. Кстати, эти две малышки ни о чем не могли меня осведомить
– они по¬нятия не имели, кто такая Альбертина.
Романисты часто предуведомляют в предисловии, что, путешествуя по какой-нибудь стране, они встретили кого-то, кто рассказал им о жизни такого-то
человека. Затем они предоставляют слово своему приятелю, и его рас¬сказ – это и есть от слова до слова их роман. Так падуанский монах рассказал
Стендалю жизнь Фабрицио дель Дондго. Как нам хочется, когда мы любим, то есть когда жизнь другого человека представляется нам таинственной,
найти такого осведомленного рассказчика! И, конечно, ой существует. А разве мы сами часто не повествуем бесстра¬стно о жизни женщины кому-нибудь
из наших приятелей или незнакомцу, которые понятия не имели об ее романе и с любопытством нас слушают? Тот, кем я был, когда говорил с Блоком о
принцессе Германтской, о г-же Сван и который мог бы рассказать мне об Альбертине, он жив и теперь… но мы с ним не встречаемся. Мне казалось, что
если б я мог разыскать женщин, которые были с ней знакомы, мне было бы известно все. Люди, с ней незнакомые, наверное, решили бы, что так знать
ее жизнь, как я, не знал никто. Разве я не знал лучшей ее подруги Андре? Вот так же люди бывают уверены, что друг министра должен знать правду о
некоторых делах или не может быть впутан в судебный процесс.