Но это
напластование неизменно, как стратификация горы. Постоянные сдвиги земной коры выравнивают на поверх¬ности прежние слои. Я – вновь после вечера
у принцессы Германтской в ожидании Альбертины. Как она провела ночь? Изменила ли мне? С кем? Разоблачения Эме, далее если б я им и поверил, не
понизили бы для меня настой-чивый, сосущий душу интерес к этому вопросу, словно каждая новая Альбертина, каждое новое воспоминание о ней ставили
передо мной проблему особенной ревности, проблему, к которой решения других были не применимы. Мне хотелось не только знать, с какой женщиной
она провела ночь, – мне важно было знать, какое удовольст¬вие она получила, что происходит в ней сейчас. В Бальбеке Франсуаза несколько раз
ходила за ней, докладывала, что та с тревожным, ищущим взглядом словно кого-то поджи¬дала, свесилась из окна. Положим, я узнал бы, что она ждала
Андре, но в каком настроении она се ждала, скрытом за тревожным, ищущем взглядом? Что значило для Аль¬бертины это влечение, какое место занимало
оно среди ее забот? По собственному опыту я знал: одного воспоминания о том, что когда я встречал девушку, к которой был не¬равнодушен, что даже
когда слышал разговор о ней, а ее самое не видел, мне уже хотелось казаться красивым, я подтягивался, покрывался холодным потом, – этого
вос¬поминания мне было достаточно, чтобы измучить себя, вообразить, что Альбертина так же была возбуждена. После визита врача-скептика, тетя
Леония высказала пожелание чтобы изобрели аппарат, при помощи которого доктор испытал бы все на себе и яснее представлял себе страдания
больного. Одного этого воспоминания было достаточно чтобы измучить себя, чтобы внушить себе, что по сравне-нию с ожиданием встречи серьезные
беседы со мной о Стендале и о Викторе Гюго, видимо, не имели для Альбертины большого значения: они не давали ей почувствовать, как ее влечет к
другим, как она привязывается ко мне, как воплощается в ком-нибудь другом. Но само по себе значение, какое должны были иметь для Альбертины
же¬лание и все, что образовалось вокруг него, не открывали мне, чем же это других, как она определяла его, когда говорила сама с собой. В
области физической боли мы, по крайней мере, не имеем возможности выбирать. Страдание определяет и навязывает нам недуг. А вот в ревности нам
надлежит перепробовать все виды и размеры страданий, прежде чем остановиться на том, какое, по нашему мне¬нию, нам может подойти. И что же может
быть острее в таком страдании, чем почувствовать, что любимая женщи¬на испытывала наслаждение с другими, не похожими на нас людьми, от близости
с которыми она получала ощуще¬ния, какие мы не способны ей дать, или, по крайней мере, форму этих ощущений, их изображение, их отделку, и что
все это было у нее не с нами? Уж лучше бы Альбертина полюбила Сен-Лу! Наверно, я не так бы страдал.
Разумеется, нам не известна особая чувствительность каждого обычно мы даже не подозреваем, что нам она неизвестна, потому что чувствительность
других людей нам безразлична. Что касается Альбертины, то мое счастье или несчастье зависело бы от того, что собой представляла это
чувствительность; я отдавал себе отчет, что она мне неведома, и то, что она мне неведома, уже причиняло мне боль. Однажды мне почудилось, что я
вижу желания, не¬ведомые наслаждения, которые испытывала Альбертина, в другой раз – что я их слышу. Яувидел их, когда некото¬рое время спустя
после смерти Альбертины ко мне пришла Андре. В первый раз мне показалось, что она красива; я говорил себе, что, вне всякого сомнения, Альбертине
по¬нравились эти курчавые волосы, темные подведенные глаза.