Но какой бы дорогой ни подходил я к Шомону, в эту минуту меня потрясал такой жестокий удар, что
я уже не столько пре¬давался воспоминаниям, сколько думал, как бы мне уте¬шить боль. Несколько мгновений спустя после удара, со¬знание, которое,
как гром, движется не скоро, объясняло мне причину удара. Шомон навел меня на мысль о Бют-Шомоне: г-жа Бонтан мне сказала, что Андре часто
гуляет здесь с Альбертиной, а между тем Альбертина говорила мне, что никогда не видела Бют-Шомона. В определенном возрасте наши воспоминания так
тесно переплетаются, что твои мысли, книга, которую ты читаешь, уже не играют роли. Всюду ты вкладываешь частицу самого себя, все бла¬годатно,
все опасно, в рекламе мыла можно сделать такие же драгоценные открытия, как в «Мыслях» Паскаля.
Конечно, история с Бют-Шомоном в ничем не приме¬чательный период времени, действительно, говорила про¬тив Альбертины, только история была не
решающей, го¬раздо менее важной, чем история со служащей из душевой или с прачкой. Но воспоминание, предстающее перед нами случайно, находит в
нас нетронутую мощь воображения, в данном случае – душевных сил, которые мы лишь частич¬но потратили, когда умышленно напрягали интеллект,
что¬бы воссоздать воспоминание. И потом, к женщине из ду¬шевой, к прачке, постоянно присутствовавшим, хотя и за¬темненным в моей памяти, как в
полумраке галереи ме¬бель, на которую стараются не наткнуться, я привык. А вот о Бют-Шомоне я давно уже не вспоминал, как о взгля¬де Альбертины
в зеркале бальбекского казино или о необъяснимом ее взгляде в тот вечер, когда я так ждал ее после вечера у Германтов, о всех чертах ее жизни,
которые не затрагивали моего внутреннего мира, но о которых мне все же хотелось знать, чтобы они внедрились в нее, вросли, хотелось присоединить
воспоминания более приятные о сторонах жизни этого, правда же, одержимого создания. Стоило мне приподнять уголок тяжелого покрова привычки
(привычки оглупляющей, которая неизменно скрывает от нас почти всю вселенную и темной ночью под всегдашней этикеткой заменяет самые возбуждающие
и самые опасные яды жизни чем-то безобидным и безвкусным), и они явля-лись ко мне, как в первый день, полные свежей, пронза¬ющей новизны вновь
наступающего времени года, внося¬щей изменения в рутину наших часов, всколыхивающей ее и в области удовольствий: садясь в карету в первый
погожий весенний день или выходя из дому на рассвете, мы смотрим на наши незначительные поступки с трезвой восторженностью, которая помогает
этой великой минуте взять верх над итогом предыдущих дней. Я снова выходил после вечера, проведенного у принцессы Германтской, и ждал появления
Альбертины. Прошедшие дни мало-помалу прикрывают те, которые им предшествовали и которые са¬ми погребены под теми, что следуют за ними. Но
каждый истекший день остается в нас, как в обширном книгохра¬нилище, где хранится в одном экземпляре самая старая книга, которую никто никогда
не востребует. Но если этот прошлый день, пересекая полупрозрачность последующих времен, поднимется к поверхности и распространится в нас, – в
нас, которых он целиком прикрывает, – то тогда в одно мгновенье имена вновь приобретают свое прежнее значение, живые существа принимают свой
прежний об¬лик, мы обретаем нашу прежнюю душу, и перед нами встают с не сильной, терпимой болью, которая скоро прой¬дет, давно оставшиеся
неразрешимыми проблемы, над ко¬торыми мы когда-то ломали голову. Наше «я» состоит из последовательно напластовавшихся душевных состояний. Но это
напластование неизменно, как стратификация горы.