На краткий миг
сообщение между моим сердцем и памятью нарушалось. То, что Альбертина проделывала с прачкой, обозначалось для меня в виде сокращений, в полном
смыс¬ле слова алгебраических, и они ни о чем мне не говорили. Но сто раз в течение часа прерванное сообщение восста¬навливалось, и мое сердце
безжалостно сжигалось на адс¬ком огне в то время, как я видел Альбертину возродившей¬ся благодаря моей ревности, по-настоящему живой, я ви¬дел,
как она вытягивается под ласками прачки и говорит: «Благодаря тебе я – на седьмом небе».
В такие минуты Альбертина оживала, и тогда мне не¬достаточно было знать о ее грехопадениях – мне хотелось, чтобы она знала, что мне известно
все. Если бы в такие минуты мне было тяжело думать, что я больше никогда ее не увижу, то это сожаление носило бы на себе отпечаток моей
ревности, и, не имевшее ничего общего с душераздирающей болью при мысли о том времени, когда я ее любил, это сожаление было бы не чем иным, как
болью от невоз¬можности сказать ей: «Ты вообразила, что я никогда не узнаю о твоем поведении вдали от меня, а я знаю все. На берегу моря ты
говорила прачке: «Благодаря тебе я была на седьмом небе», я видел след от укуса». Конечно, я убеж¬дал себя: «Зачем я мучаюсь? Та, что получала
удовольст¬вие от общения с прачкой, – теперь уже ничто, она не принадлежала к числу людей, которые оставляют по себе память. Она не говорит
себе, что мне все известно. Но она не говорит себе и то, что мне ничего не известно, потому что она уже не говорит себе ничего». Но эти мысли не
заслоняли картину наслаждения, которые она получала, картину, возвращавшую мои мысли к той минуте, когда она испытывала его. Для нас существует
только то, что мы чувствуем, и это чувство мы проецируем и на прошлое, и на будущее, не позволяя себе задерживаться у непрочных преград смерти.
Если моя скорбь о том, что Альбертина мертва, находилась в эти мгновения под влиянием ревности и принимала совершенно особенную форму то это
влияние порождало мысли об оккультизме, об аморальности, кото¬рые, в сущности, представляли собой усилие для того, что¬бы попытаться осуществить
то, чего я желал. В такие мгно¬венья, если б я сумел воскресить Альбертину, заставив вращаться стол, – верил же Бергот, что это возможно, – или
встретиться с ней в ином мире, во что верил аббат X., то мне нужно это было лишь для того, чтобы сказать ей: «Я знаю о прачке. Ты ей сказала:
«Благодаря тебе я была на седьмом небе». Я видел след от укуса».
От образа прачки мне помог избавиться, – разумеется, некоторое время он стоял у меня перед глазами, – сам этот образ, потому что на самом деле
нас волнует только то, что ново, внезапные изменения тональности, то, чего привычка еще не успела заменить своими бледными фак¬симиле. Но
единственным способом существования во мне Альбертины было дробление ее на мелкие частицы, на мно¬жество Альбертин. Снова наступали такие
мгновенья, ког¬да она была только добра, или умна, или серьезна, когда она любила меня даже больше всех видов спорта. И не было ли это дробление
по существу справедливым, раз оно меня успокаивало? Не содержало ли в себе дробление впол¬не объективную, в сущности, истину, согласно которой
каж¬дый из нас – не един, что он состоит из множества людей различной нравственной ценности, и что если существова¬ла порочная Альбертина, то
это не исключало существова¬ния других Альбертин: той, что любила у себя в комнате потолковать со мной о Сен-Симоне; той, что, когда я вечером
сказал ей о необходимости разлуки, ответила печально: «Фортепиано, комната… Неужели я никогда больше всего этого не увижу?»; той, что, заметив,
как моя ложь в конце концов взволновала меня, воскликнула с такой неподдельной жалостью ко мне: «О нет! Я не хочу причи¬нять вам боль, давайте
условимся: я не буду делать попытки снова увидеться с вами?» Тогда я перестал быть один; я почувствовал, как рухнула разделявшая нас преграда.