Когда прачка,
должно быть, говорила своим подружкам: «Вообразите, я бы ни за что не подумала. По¬смотришь: благородная девушка, а на поверку такая же, как
все», то для меня это был не только порок, который я прежде не подозревал в таких девицах и который они об¬наружили у Альбертины, но и открытие:
оказывается, Альбертина была другой, такой же, как они, говорящей с ними на одном языке, и это превращало ее в соотечественницу других, еще
глубже отчуждало ее от меня. То, что во мне было от нее, то, что я носил в своем сердце, представляло собой всего-навсего малюсенькую ее
частицу, между тем как остальное, постепенно разраставшееся, таинственное и важное, именно ей свойственное, – что не мешало ей быть как все, –
она от меня скрывала, от этого она меня от¬страняла, как женщина, которая скрывала бы, что она – из враждебной страны, что она – шпионка, даже в
боль¬шей степени предательница, чем обыкновенная шпион¬ка, – та скрывает свою национальность, тогда как Альбертина скрывала то, что составляла
ее человеческую сущ¬ность, то, что она принадлежит не ко всему человечеству, а к какой-то особой расе, которая примешивается к человечеству,
прячется в нем и все же никогда с ним не соль¬ется. Я видел две картины Эльстира, на которых среди густых деревьев изображены нагие девушки. На
одной кар¬тине девушка поднимает ногу, как, вероятно, поднимала ногу Альбертина, подставляя ее прачке. На другой картине девушка толкает в воду
другую – та весело сопротивля¬ется, чуть приподняв ногу и ступней едва касаясь голубой воды. Теперь я представил себе, что ее колено изгибалось,
как лебединая шея, а потом нога опускалась, как у Аль¬бертины, когда она лежала рядом со мной на кровати и я часто хотел ей сказать, что она
напоминает мне картины Эльстира. Но я никогда ей об этом на говорил, боясь, как бы перед ней не возник образ обнаженного женского тела. Теперь я
видел Альбертину вместе с прачкой и ее подруж¬ками, видел, как они образуют группу подруг Альбертины, вроде той, которая так мне нравилась,
когда я сидел с ней в Бальбеке. Если бы я любил только красоту, я бы признал, что Альбертина восстанавливает группу, в тысячу раз бо¬лее
прекрасную теперь, когда ее образовывали обнаженные статуи богинь, подобные тем, которых великие скульпторы рассыпали по Версалю, в рощах и в
бассейнах, и которые позволяли ласковой воде очищать себя и омывать. Теперь, вместе с прачкой, обнаружившая мраморные женские фор¬мы, на жаре, в
зелени, окунающаяся в воду подобно статуе, она была в моих глазах гораздо ближе к образу девушки на берегу моря, чем в Бальбеке. Когда я
представлял себя ее лежащей на моей кровати, мне казалось, что я вижу изгиб ее ноги; да, я ее видел: это была лебединая шея, а ее рот искал рот
другой девушки. Перед моим мысленным взором была уже не нога, а смелая голова лебедя, вроде той, которая, трепеща от жажды познания, ищет уста
Ле¬ды, открывшейся ему во всей полноте особого, чистого жен¬ского наслаждения. На свете существует только один такой лебедь, вот почему до
времени Леда кажется нам одиноч¬кой. Так же и мы определяем по телефону модуляции голоса только после того, как он отделяется от человека, с
которым наш слух связывает определенные интонации. В этом познании наслаждения, вместо того чтобы устремить¬ся к женщине, с которой мы жаждем
вкусить наслаждение и которая отсутствует, замененная неподвижным лебедем, мы сосредоточиваем его в той, что его испытывает. На краткий миг
сообщение между моим сердцем и памятью нарушалось.