С
той минуты, как эта милая Альбертина вернулась, я вновь обрел единственного человека, у которого я мог бы потребовать возмещение за все, чего я
натерпелся от Альбертины. Разумеется, мне по-прежнему хотелось поговорить с ней о прачке, но не как жестокий триумфатор и не для того, чтобы со
злобным чувством показать ей, что мне все известно. Если бы Альбертина была жива, я бы мягко спро¬сил ее, есть ли правда во всей этой истории с
прачкой. Она бы мне поклялась, что Эме мне наплел: чтобы я не поду¬мал, что он не отработал денег, которые я ему дал, он решил заверить меня,
что собрал сведения и заставил прач¬ку сказать все, что нужно. Конечно, Альбертина продол¬жала бы обманывать меня. Но, в промежутках между
при¬ливами и отливами противоречий, я усматривал бы неко¬торый прогресс. Пусть даже в самом начале она ни в чем бы не призналась (не призналась
бы даже невольно, даже в какой-нибудь фразе, которую пропускаешь мимо ушей), я не был бы в этом уверен: я ничего больше не помнил. Кроме того, у
нее была странная манера выражаться: в одно и то же слово она вкладывала разный смысл. Да и потом, чувство, какое она испытывала бы при виде
того, как я ревную, заставило бы ее с ужасом отвергнуть то, в чем она вначале охотно призналась. Кстати, Альбертине даже не нужно было об этом
говорить. Может быть, так как я был бы убежден в ее невиновности, мне было бы достаточно поцеловать ее, и я мог бы поцеловать ее и теперь, когда
рухнула разделявшая нас преграда, похожая на неощутимую и сопротивляющуюся преграду, которая после ссоры возникает между влюбленными и о которую
разбиваются поцелуи. Нет, ей ничего на нужно было го¬ворить. Пусть бы она поступала, как ей нравилось, бедная девочка: ведь кроме того, что нас
разделяло, иные чувства объединяли нас. Если все было так, как описывал Эме, но Альбертина скрывала от меня свои наклонности, то скры¬вала она
их, чтобы не огорчать меня. Когда я представлял себе, как я все это объясняю вот такой Альбертине, во мне говорило чувство нежности. Кстати,
знал ли я другую Альбертину? Быть доброй по отношению к другому человеку и любить его – это далеко не одно и то же. Мы любим улыбку, взгляд,
плечи. Этого достаточно: тогда в долгие часы надежды или тоски мы создаем в своем воображении женщину, создаем ее характер. И если мы потом
часто видимся с любимой женщиной, то, какие бы проявления жестокости мы у нее не замечали, мы уже не в состоянии лишить любящую нас женщину
врожденной доброты, женщину, у которой такой взгляд, такие плечи; мы не можем, когда она стареет, лишить ее того, что, как мы знаем, было ей
свойственно в молодости. Я опять представил себе чудный взгляд этой Альбертины, добрый и участливый, ее полные щеки, ее шею с крупными
родинками. Это был образ мертвой, но так как эта мертвая жила, то мне было легко пойти на то, на что я пошел бы, если бы она, живая, была со
мной (и на что я пошел бы, если бы мне суждено было встретиться с ней в ином мире): я ее простил.
Мгновения, которые я прожил вместе с этой Альбертиной, были мне так дороги, что я боялся выронить хотя бы одно их них. Подобно тому, как человек
пытается поймать обрывки мыслей, которые он упустил по рассеянности, я находил такие, которые я считал утерянными навсегда: я вдруг вспомнил о
прогулке, к которой моя мысль никогда раньше не возвращалась и во время которой, чтобы холод¬ный воздух не добрался до моего горла, Альбертина,
поце¬ловав меня, завязала мне шарф сзади. Эта обыкновенная прогулка, ожившая в моей памяти благодаря обычному движению рук Альбертины, доставила
мне удовольствие воспоминанием об одном из незначительных предметов до¬машнего обихода, о шарфе, только потому, что он принад¬лежал дорогой
усопшей, об одном из предметов, которые нам приносит старая камеристка и которые так нам дороги.