Она спросила, хочу ли я, чтобы она сделала мне то, что делала мадмуазель
Альбертине, когда та снимала купаль¬ник. И тут она мне сказала: «Если б вы видели, как эта девушка вся дрожала!» Она мне призналась: «Благодаря
тебе я на седьмом небе». И как-то раз она была до того возбуждена, что не смогла сдержаться и укусила меня». Я видел на руке прачки след от
укуса. Я понимаю, что мадмуазель Альбертина получала от всего этого удоволь¬ствие,– эта малышка в самом деле кому хочешь угодит.
Я очень страдал в Бальбеке, когда Альбертина сказала мне о своей дружбе с мадмуазель Вентейль. Но там Аль¬бертина была рядом, она всегда могла
меня утешить. Потом, перестаравшись и слишком много разузнав о поведе¬нии Альбертины, я стал выживать ее из моего дома, а когда в конце концов
добился своего и когда Франсуаза объявила, что Альбертина уехала и что теперь я один, я страдал еще больше. Та Альбертина, которую я любил,
оставалась в моем сердце. Теперь на ее месте в наказание за еще боль¬шее любопытство, которое, вопреки моим предположениям, со смертью
Альбертины не иссякло, – жила другая девуш¬ка, размножавшая ложь и обман несмотря на то, что пер¬вая ласково меня уверяла и клялась, что ей
неведомы на¬слаждения, а другая, опьяненная вновь обретенной свобо¬дой, поехала, чтобы упиться ими до самозабвения, до того, что укусила прачку,
с которой на рассвете сходилась у моря и которой говорила: «Благодаря тебе я на седьмом небе». Другая Альбертина – другая не только в том
смыс¬ле, который мы вкладываем в слово «другой», когда речь заходит о других. Если другие – не те, которые составляют предмет наших размышлений,
они затрагивают нас не¬глубоко, а наша интуиция может отразить лишь колебание, происходящее у нас внутри. Для нас эти различия существенного
значения не имеют. Раньше, когда я узнавал, что женщина любит других женщин, то из-за этого она не представлялась мне другой женщиной, у которой
сущность совсем особая. Но если дело идет о любимой женщине, то, чтобы избавиться от боли, которую испытываешь при мыс¬ли, что, быть может, это
правда, стараешься допытаться, как она себя вела, что чувствовала, о чем думала; возвра¬щаясь все дальше назад, через глубину страдания,
прони¬каешь в область тайны, добираешься до сути. Я страдал до самых глубин моего существа, до глубины моего организма, до глубины души гораздо
сильнее, чем меня мог заставить страдать страх смерти, – я страдал от любопытства, с ко¬торым взаимодействовали все силы моего интеллекта и
подсознания; теперь все, что я узнал об Альбертине, я низводил до самых глубин ее существа. Страдание, прони¬кавшее на такую глубину, реальность
порока Альбертины сослужили мне позднее последнюю службу. Как и зло, ко¬торое я причинил бабушке, зло, причиненное мне Альбер¬тиной, хотя и
явилось последней связью между ею и мной, но пережило даже воспоминание, потому что, сохраняя энергию, которой обладает все физическое,
страдание не нуждается в уроках памяти: так человек, забывший о чу¬десных ночах, какие он провел при лунном свете в лесу, страдает от насморка,
который он там подхватил.
Увлечения, вкусы, которые Альбертина отрицала, хотя они у нее были, открытие которых явилось мне не в хо¬лодном размышлении, а в жгучей боли,
испытанной при чтении этих слов: «Благодаря тебе я была на седьмом не¬бе», боли, ни с какой другой не сравнимой, совершенно не вязались с
образом Альбертины в противоположность тому как подходит раку-отшельнику новая ракушка, которую он тащит за собой, – скорее это можно сравнить с
солью, вступающей во взаимодействие с другой солью, которая меняет ее цвет, более того: что-то вроде осадка меняет ее природу.