Пока наша возлюб¬ленная жива, большая часть мыслей о том, что мы
назы¬ваем любовью, приходит к нам в часы, когда ее нет с нами. Мы мечтаем об отсутствующей, и если даже она отсутст¬вует всего несколько часов,
то в эти несколько часов от нее остается лишь смутное воспоминание. Смерть тоже ме¬няет немногое. Когда Эме вернулся, я попросил его съездить в
Ниццу. Таким образом, я могу сказать, что в течение всего этого года не только мои мысли, печали, волнения, вызывавшиеся во мне чьим-нибудь
именем, свя¬занным, как бы далеко этот человек ни находился, с доро¬гим мне существом, но и мои поступки, расследование, деньги, предназначенные
специально для того, чтобы уз¬нать о поведении Альбертины, – все носило на себе печать любви, истинной близости. И той, кому я посвящал всю мою
жизнь, не было на свете. Говорят, от человека после его кончины что-то остается, если этот человек был арти¬стом и вложил нечто от себя в свое
творчество. Может быть, у всякого человека можно вырезать что-то вроде че¬ренка, привить его к сердцу другого, и там он будет жить, даже если
человек, от которого был взят черенок, погиб.
Эме поселился в вилле по соседству с виллой г-жи Ботан; он познакомился с камеристкой, с человеком, отда¬вавшим напрокат автомобили, –
Альбертина часто брала автомобиль на день. Эти люди ничего за ней не замечали. В другом письме Эме сообщал, что, по словам женщины, работавшей в
прачечной, Альбертина как-то особенно по¬жимала ей руку, когда та отдавала ей белье. «Но ничего другого эта девушка себе не позволяла», –
добавила прач¬ка. Я послал Эме деньги на дорожные расходы, за ту боль, которую он причинил мне своим письмом, и делал все для того, чтобы эта
боль у меня прошла: я убеждал себя, что это была всего-навсего фамильярность, в которой ничего порочного нет. И вдруг получаю от Эме телеграмму:
«Уз¬нал самое интересное много нового ждите письма». На дру¬гой день пришло письмо; при виде конверта я вздрогнул; я сразу понял, что оно от
Эме: каждый человек, даже самый маленький, скрывает в своей приниженности мелкие привычки, живые и в то же время находящиеся как бы в обморочном
состоянии на бумаге, – это почерк, подвласт¬ный ему одному:
Сначала прачка не хотела ничего говорить; она уве¬ряла, что мадмуазель Альбертина только пощипывала ее за руку. Тогда, чтобы у нее развязался
язык, я повел ее ужинать и подпоил. И вот тут-то она и рассказала, что они с мадмуазель Альбертиной часто встречались, когда ходили купаться, на
берегу моря; мадмуазель Альбертина обыкновенно вставала рано и отыскивала ее на берегу там, где деревья особенно густы, и в такой ранний час
никому не придет в голову туда заглянуть. Прачка при¬водила своих подружек, и они купались, а потом– там ведь очень жарко, солнце припекает
даже под деревьями– обсыхали, лежа на траве, ласкали друг дружку, щекотали, резвились. Прачка призналась, что ей доставляло боль¬шое
удовольствие забавляться с подружками; видя, что мадмуазель Альбертина трется об нее в купальнике, она уговаривала ее снять купальник и
проводила языком по ее шее и рукам, даже по подошвам ног, которые мадмуазель Альбертина ей подставляла. Прачка тоже раздевалась, и они затевали
игры: сталкивали друг дружку в воду. В тот вечер она мне больше ничего не рассказала, но, будучи вер¬ным Вашим слугой, преисполненный желанием
сделать для Вас все, что угодно, я привел прачку к себе на ночь. Она спросила, хочу ли я, чтобы она сделала мне то, что делала мадмуазель
Альбертине, когда та снимала купаль¬ник.