Другой, очевидно, большой писатель, судя по тому, что его встречали приветственными криками, когда он выходил из поезда, говорил, что в
этом он видит незабываемое свидетельство читательского при¬знания, тогда как я, получи я теперь такие свидетельства, ни на секунду бы не
взволновался. Третий утверждал, что без несносной политики жизнь в Париже была бы «поисти¬не восхитительной», а между тем я отлично знал, что и
без политики жизнь в Париже для меня нестерпима, и она же показалась бы мне восхитительной, даже с политикой, если бы Альбертина по-прежнему
была со мной. Хроникер, сообщавший новости об охоте, писал (дело происходило в мае): «Этот период времени поистине мучителен, скажу больше,
ужасен для настоящего охотника, потому что не в кого, ну совершенно не в кого стрелять». Хроникер Салона: «Наблюдая за таким способом
организации выставки, не¬вольно приходишь в безысходное отчаяние, на тебя напа¬дает глубокое уныние…» Мне казались фальшивыми и бес¬цветными
выражения тех, кто не знал, что такое истинное счастье или беда, а самые незначительные заметки, хотя бы присланные издалека, из Нормандии, из
Ниццы, из водолечебниц, заметки о Берма, о принцессе Германтской, на тему о любви, о нелюбви, о неверности воссоздавали передо мной так, что я
не успевал отвернуться, изображе¬ние Альбертины, и я опять начинал плакать. Кстати ска¬зать, я не мог читать газеты, потому что обычное движение
при разворачивании газеты напоминало мне и те движе¬ния, которые я делал при жизни Альбертины, и то, что ее больше нет; я ронял газету, не имея
сил развернуть ее. Каждое впечатление соответствовало былому впечатлению, но это было впечатление болезненное, так как оно расчле¬няло
существование Альбертины, и у меня ни разу не хва¬тило мужества продлить эти изувеченные мгновения, ра¬нившие мое сердце. Даже когда она не
владела моими помыслами и не властвовала в моем сердце, я вдруг ощу¬щал боль, если мне нужно было, как в то время, когда она жила у меня, войти
в ее темную комнату, нащупать вы¬ключатель, сесть у фортепиано. Разделившись на привыч¬ных божков, она долго жила в огне свечи, в ручке двери, в
спинке стула и в других, нематериальных областях, как, например, в бессонной ночи или в волнении, охватывавшем меня при первом приходе в мой дом
женщины, которая мне приглянулась. Те немногие фразы, которые я прочи¬тывал днем или о которых я вспоминал как об уже прочи¬танных, все-таки
часто возбуждали во мне адскую ре¬вность. Для этого мне требовались не столько доказатель¬ства безнравственности женщин, сколько возврат прежних
впечатлений, связанных с Альбертиной. Канувшие тогда в забвение, которое, однако, не ослабляло привычки время от времени думать о них и в
котором Альбертина еще жила, ее грехопадения теперь приближались ко мне, в них было что-то более тревожное и жестокое. И я опять задавал себе
вопрос, солгала ли служащая душевой. Чтобы узнать правду, лучше всего было отправить Эме в Ниццу: пусть бы он провел несколько дней поблизости
от виллы г-жи Бонтан. Если Альбертина получала наслаждение от обще¬ния с женщинами, если она рассталась со мной только ради того, чтобы не
лишать себя надолго этих наслаждений, то она должна была бы отдаться им на свободе и преуспеть в местности, которую она знала и куда она по
своему выбору не удалилась бы, если б не рассчитывала найти там для этого большие удобства, чем живя у меня. Нет ничего удивительного, что
смерть Альбертины внесла такие незначительные изменения в мои раздумья. Пока наша возлюб¬ленная жива, большая часть мыслей о том, что мы
назы¬ваем любовью, приходит к нам в часы, когда ее нет с нами.