К счастью, порывшись в памяти, я очень кстати отыскал (как всегда случается в обстоятельствах опасных или спасительных) среди этого хаоса, где
воспоминания вспыхивают одно за другим, – отыскал, как отыскивает рабо¬чий именно тот инструмент, который может ему пригодить¬ся, слова моей
бабушки. Она сказала мне по поводу одной неправдоподобной истории, которую служащая душевой со¬общила маркизе де Вильпаризи: «У этой женщины,
должно быть, болезнь лжи». Это воспоминание мне очень помогло. Какое значение могло иметь то, что служащая наговорила Эме? Да она же ничего и не
видела. Можно приходить с подругой в душевую без всяких грязных помыслов. А что, если служащая все это раздула в надежде на чаевые? Од¬нажды я
слышал, как Франсуаза кого-то уверяла, будто тетя Леония сказала в ее присутствии, что она ежемесячно «продает по миллиону», а это была сущая
чепуха; в другой раз Франсуаза божилась, будто тетя Леония дала Евлалии четыре тысячефранковых билета, а я отнесся бы с недове¬рием даже если
речь шла бы об одном, вчетверо сложен¬ном, пятидесятифранковом билете. Так я пытался – и хотя и не сразу, но мне это удалось – отделаться от
мучительной уверенности, доказать себе, что я понапрасну тер¬зался, колеблясь, как всегда, между желанием знать и бо¬язнью страдания. Моя любовь
смогла возродиться, но тот¬час же вместе с любовью нахлынула боль от разлуки с Альбертиной, и я почувствовал себя еще более несчастным, чем
недавно, когда меня мучила ревность. А ревность воз¬никла вновь при мысли о Бальбеке, из-за неожиданно мелькнувшей перед моим мысленным взором
картины (раньше она не делала мне больно и даже казалось одной их самых безобидных среди тех, которые сохранила моя память) – картины
бальбекского увеселительного заведе¬ния вечером, со всеми сгрудившимися людьми у окна в полумраке, словно перед освещенным аквариумом, и
раз¬глядывающими, как некие причудливые фигуры переходят в свету с места на место и в своей толкотне заставляют прикасаться гулящих девок и
крестьянок к мещаночкам, ревниво наблюдающим за этой новой для Бальбека рос¬кошью, роскошью, которой если и не по бедности, то из-за скупости и
по традиции не могли себе позволить их роди¬тели, к мещаночкам, среди которых каждый вечер навер¬няка проводила время Альбертина, с которой я
тогда еще не был знаком и которая несомненно сговаривалась с де¬вочкой, несколько минут спустя догоняла ее в темноте, на песке или в заброшенной
будке, у подножья скалы. Потом возвратилась тоска; я слышал, что меня как будто приго¬варивают к изгнанию, слышал шум лифта, который вместо
того, чтобы остановиться на моем этаже, поднимался выше. Впрочем, единственный человек, которого мне бы хотелось видеть, не придет никогда, он
умер. И все же, когда лифт останавливался на моем этаже, сердце у меня начинало биться, и я говорил себе: «Если бы все это было только сном!
Может быть, это она, она сейчас позвонит, она вер¬нется, Франсуаза выйдет и скажет скорее с ужасом, чем со злостью, потому что она была еще в
большей степени суеверна, чем мстительна, и меньше испугалась бы живой Альбертины, нежели той, которую она, возможно, при¬няла бы за привидение:
«Вы ни за что не угадаете, кто там стоит».
Я старался ни о чем не думать, брал газету. Но мне тошно было читать статьи, написанные людьми, не знав¬шими, что такое истинное страдание. Об
одной бессодержательной песенке кто-то написал: «При звуках этой песни можно заплакать», а я слушал бы ее с радостью, если бы Альбертина была
жива.