Мне казалось, что от телефонного звонка Франсуазы, сообщившей
мне о почтительной покорности Альбертины, возвращавшейся вместе с ней, во мне растет самомнение. Я ошибался. Если я действительно испытывал
душевный подъем, то только оттого, что благодаря звонку Франсуазы я почувствовал, что моя любимая принадлежит мне, живет только мною, даже на
расстоянии, следователь¬но, у меня нет необходимости размышлять, считает ли она меня своим супругом и хозяином, раз она возвращается по первому
моему зову. Таким образом, телефонный звонок обратился для меня в частицу нежности, исходившей из¬далека, из квартала Трокадеро, где, как
оказалось, нахо¬дилось средоточие счастья, направлявшее ко мне успокои¬тельные молекулы, успокоительный бальзам, предоставляя мне, наконец,
целебную свободу мысли, которой прежде у меня не было, не ставя каких-либо преград между мной и музыкой Вагнера, и я ждал назначенного приезда
Альбер¬тины без всякого волнения, без малейшего нетерпения, в котором я не сумел разглядеть счастье. А источником сча¬стья, нахлынувшего на меня
при мысли, что она подчиня¬ется мне, что она принадлежит мне, – этим источником была любовь, а не самомнение. Теперь мне было бы совер¬шенно
безразлично, если бы в моем подчинении находилось полсотни женщин, возвращающихся по первому моему зо¬ву, и даже не из Трокадеро, а хотя бы из
Индии. Но в тот день, чувствуя присутствие Альбертины, которая, пока я был один у себя в комнате, занималась музыкой, Альбер¬тины, которая
послушно возвращалась ко мне, я вдыхал рассеянную, словно облако пыли на солнце, одну из субстанций, тех, что спасительны для тела или же
облегчают душу. Потом, через полчаса, вернулась Альбертина, потом – прогулка с Альбертиной; и ее возвращение и про¬гулка показались мне
скучными, потому что теперь я чув¬ствовал себя уверенно, но, благодаря этой уверенности, они, начиная с той минуты, когда Франсуаза сказала мне
по телефону, что везет Альбертину обратно, проливали, драгоценное спокойствие на последовавшие часы, превратили их словно в другой день, не
похожий на предыдущий, потому что у него была совсем иная духовная основа, пре¬ображавшая его в особенный день, который присоединился к
многообразию других, какие я знал до сих пор, и который я не мог себе представить, так же как мы не могли бы себе представить отдых в летний
день, если бы такие дни не существовали наряду с теми, какие мы уже прожили, день, о котором я не могу сказать, что я его помню, потому что к
его спокойствию я примешивал теперь страдание, а тогда я еще не страдал. Но гораздо позднее, когда я начал ма¬ло-помалу двигаться в обратном
направлении в том време¬ни, которое я прожил до того, как я полюбил Альбертину такой любовью, что мое израненное сердце смогло безбо¬лезненно
расстаться с умершей Альбертиной, до того, когда я смог наконец вспомнить без мучений день, когда Альбертина должна была пойти с Франсуазой за
покупками вме¬сто того, чтобы остаться в Трокадеро, я с наслаждением вспомнил этот день, принадлежавший к духовному време¬ни, которого я прежде
не знал; я наконец вспомнил этот день точно, не прибавляя к моим воспоминаниям тяжелых переживаний, – напротив, я вспомнил его, как вспомина¬ют
иные летние дни, которые казались невыносимо жар¬кими, пока мы их проживали, но из которых лишь после солнечного удара берут пробу без примеси
чистого золота и незапятнанной лазури.
Итак, думы об этих нескольких годах не только окра¬шивали память об Альбертине, из-за которой они причиняли жгучую боль, в разные цвета,
сообщали ей различные свойства, наслаивали на нее прах от этих лет или часов, послеобеденные июньские минуты, зимние вечера, лунный свет перед
рассветом на море, когда я возвращался домой, снег в Париже на опавших листьях в Сен-Клу, но и вос¬создавали особое, постепенно складывавшееся
во мне пред¬ставление об Альбертине, о ее внешнем облике, каким я.