В «Отрывках» весь «деревенский» пассаж он заключил такими строками:
Порой дождливою намедниЯ, завернув на скотный дворТьфу! прозаические бредни,Фламандской школы пёстрый сор!Фламандская школа упомянута недаром. Художники-фламандцы умели извлекать истинную поэзию из прозаических картин обыкновенной жизни. Они как раз и учили тому, что «прозаические бредни» могут оборачиваться перлами поэзии.
А критик Современный Пушкину критик. Он, скорее всего, нахмурился бы при виде этих, проникших в стихи картин. Пушкин это предвидел. Он так и спрашивал своего «румяного критика», продолжая стихотворение: «Что ж ты нахмурился?» А тот, естественно, с раздражением отвечал: «Нельзя ли блажь оставить! И песенкою нас весёлой позабавить?» И давал дёру.
«Куда ж ты?» с издёвкой окликал его поэт.
«В Москву, спасаясь, отвечал критик, чтоб графских именин мне здесь не прогулять».
«Постой, а карантин!» пытался остановить его поэт,
Ведь в нашей стороне индийская зараза.Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа,Бывало, сиживал покорный твой слуга;Что, брат? уж не трунишь, тоска берёт ага!Одно небольшое стихотворение. Один эпизод из жизни и впечатлений Пушкина в первую болдинскую осень. 10 октября 1830 года. Зарисовка из окна. Пушкин даже не опубликовал этих стихов. Может быть, не придавал им значения? Нет. Тому, чему значения не придавал, он не воплощал в стихи. А эта зарисовка не случайна строфа из напечатанного в «Литературной газете» отрывка «Путешествия Онегина» тому подтверждение.
Мы-то, конечно, вчитываемся пристально. Осознаём масштаб этих стихов. И всю их выразительность, лёгкую иронию и близкую нам, россиянам, горечь. Ту горечь, которую при виде тех же неумирающих в России картин в начале XX столетия так пронзительно выразил другой русский поэт, Александр Блок:
Россия, нищая Россия,Мне избы серые твои,Твои мне песни ветровые Как слёзы первые любви!Море волновалось. Волны обрушивались на утёс, обдавая его пеной и брызгами. Свободная стихия не успокаивалась, не смолкала. Она требовала дани. Она отбирала имена.
К тому прощальному стихотворению он приписал посвящение, скрытое в дорогих ему инициалах «К Е. W.».
Она навсегда осталась там, за пенной чертой морского прибоя.
Уж ты для своего поэтаМогильным сумраком одета,А для тебя твой друг угас.Другая, тоже когда-то желанная, овеянная романтикой моря и приморского города, тоже звала проститься. Она покинула Одессу за месяц до его отъезда оттуда Никто из её поклонников не мог тогда предположить, что дни её сочтены. Она была юной, обольстительной, иностранкой в шумном, разноязычном городе. Она уезжала в родную Италию, звала, лукавя, за собой
Для берегов отчизны дальнейТы покидала край чужой;В час незабвенный, в час печальныйЯ долго плакал пред тобой.Мои хладеющие рукиТебя старались удержать;Томленья страшного разлукиМой стон молил не прерывать.Что ожидает два любящих сердца? Что они могут знать о своём будущем?
Из глубокой степной глуши вырывался призывный шёпот:
Твоя краса, твои страданьяИсчезли в урне гробовой А с ними поцелуй свиданьяНо жду его; он за тобойИ ещё в одном стихотворении, как наваждение, возникал образ этой губительной стихии. Стихотворение названо «Заклинание», но не названо имя той, которая ушла из жизни, лишь поэтический знак, дуновение Лейла. Но знак вмещает многое что потерял поэт, что утрачено в жизни и становится достоянием могилы. Поэзия же способна на миг раздвинуть её роковые объятия:
О, если правда, что в ночи,Когда покоятся живые,И с неба лунные лучиСкользят на камни гробовые,О, если правда, что тогдаПустеют тихие могилы, Я тень зову, я жду Лейлы:Ко мне, мой друг, сюда, сюда!Это было настойчиво, как удары тяжёлых волн. Они были холодными и хранили в себе умершую страсть.
Он трижды возвращался к образам разлуки, прощания, смерти, потому что в жизни подхватывала его новая волна.
Пора: перо покоя просит;Я девять песен написал;На берег радостный выноситМою ладью девятый валЭтой строфой он пожертвовал в романе, который подходил к неизбежному концу. Но она точно обозначала высоту, достигнутую в повествовании об Онегине и Татьяне. Девятый вал девятая глава станет последней в романе, начатом семь лет назад, на юге, при них, с кем он прощался навсегда. Главе этой будет суждено закончиться здесь, в глуши забытого селенья, в неотвязных думах и тоске по той, что стала самой сильной его любовью.
«Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней всё моё счастье».
Это из второго болдинского письма к невесте. В сентябре его любовь шагнула в поэтические строфы романа. Это было логическим продолжением, следствием всё большей близости автора и его героев.
Близость с Онегиным имеет особый смысл. Если в первой главе автор признавался:
Томила жизнь обоих нас;В обоих сердца жар угасто в последней главе Онегин сближался с автором именно любовью. Порывы сердца героя слепок с пушкинских чувств:
Нет, поминутно видеть вас,Повсюду следовать за вами,Улыбку уст, движенье глазЛовить влюблёнными глазами,Внимать вам долго, пониматьДушой всё ваше совершенство,Пред вами в муках замирать,Бледнеть и гаснуть вот блаженство!Пушкин, не колеблясь как это происходило с ним самим, ведёт своего героя через все круги всепоглощающей любви. Пушкин даже пробуждает в Онегине поэтическую искру. В Онегине, который раньше не мог отличить ямба от хорея! А тут он:
чуть с ума не своротил,Или не сделался поэтом.Признаться: то-то б одолжил!А точно: силой магнетизмаСтихов российских механизмаЕдва в то время не постигМой бестолковый ученик.Онегин даже прикасается к тому кругу духовной жизни, который был когда-то совершенно чужд разочарованному в жизни денди:
Глаза его читали,Но мысли были далеко;Мечты, желания, печалиТеснились в душу глубоко.Он меж печатными строкамиЧитал духовными глазамиДругие строки. В них-то онБыл совершенно углублён.То были тайные преданьяСердечной, тёмной старины,Ни с чем не связанные сны,Угрозы, толки, предсказанья,Иль длинной сказки вздор живойЭто повторение того, что близко Татьяне: сны, предания простонародной старины, предсказания луны, страшные рассказы, которые пленяли ей сердце.
Знаменательны даже интонации, когда Онегин, вспоминая о прошлом, упорно возвращается к Татьяне:
То видит он врагов забвенных,Клеветников, и трусов злых,И рой изменниц молодых,И круг товарищей презренных,То сельский дом и у окнаСидити всё она!..Это ведь не что иное, как повторение того, что раньше происходило с Татьяной:
Татьяна пред окном стояла,На стёкла хладные дыша,Задумавшись, моя душа,Прелестным пальчиком писалаНа отуманенном стеклеЗаветный вензель О да Е.А перекличка писем героев! Всякий, читавший роман, обращал внимание на это.
Татьяна этой главы апофеоз романа. Образ создаётся многоплановый, неоднозначный. В начале главы, очертив ступени своей поэтической судьбы своей Музы, в шестой строфе Пушкин пишет:
И ныне музу я впервыеНа светский раут привожу;На прелести её степныеС ревнивой робостью гляжу.Сквозь тесный ряд аристократов,Военных франтов, дипломатовИ гордых дам она скользит;Вот села тихо и глядитКто это? Муза? Ну, разумеется, муза. Пушкин так прямо и пишет, что это она после «Молдавии печальной», после уездной глуши и Кавказа появилась на светском рауте. Но это и Татьяна. Она муза Пушкина. Неизменная, в течение семи с лишним лет жизни с романом. В конце его полное совмещение этих двух образов неизбежно.