Я могу больше, чем тебе кажется, Соболевский! Но ты не должен ни о чем думать! О чем ты все время думаешь? О чем?
О вас.
Перестань! Не надо обо мне думать. Ты должен только чувствовать меня. Нечего обо мне думать, я тут вся! Ты только чувствуй меня, чувствуй! Понял?..
Но во мне уже началась необратимая реакция отторжения. Я резко высвободился и сказал:
Все! Теперь очередь Харьковского.
Нет! Нет, я не хочу его!
Тогда не надо было вешать лапшу!
Я тебя люблю, Соболевский, тебя! закричала она в отчаянии. Закричала совершенно не к месту.
Мне кажется, вы с Харьковским больше подходите друг другу, закончил я холодно и рассудительно.
Конечно, может, и не следовало мне произносить последнюю фразу. Но кто из нас разберет все тонкости в этом скотстве!
Она вскипела, как после пощечины. И вновь принялась сквернословить.
Потом неожиданно сказала:
Я хочу задать Харьковскому два вопроса.
Хоть четыре! ответил я.
А ты оставайся здесь.
С этими словами она накинула платье и, наклонившись, стала вылезать из палатки. А мои глаза уперлись в ее открывшийся зад, откуда хищно улыбнулся и показал мне язык какой-то бородатый Карабас.
Мне стало смешно и настроение поднялось. Я даже вспомнил Чосера:
Тут Алисон окно как распахнетИ высунулась задом наперед.И, ничего простак не разбирая,Припал к ней страстно, задницу лобзая.Но тотчас прянул он назад,Почувствовав, что рот сей волосат.Не взвидел света от такой беды:У женщины ведь нету бороды!..Я застегнулся и выскочил следом.Харьковский сидел на пеньке и уныло вертел в руках пустую бутылку. Она стояла рядом, одергивая платье.
Я сказал, что отлучаюсь по надобности. И оставил их. Харьковский пытался еще мне что-то возразить, но я не стал его слушать. И даже не видел, какими глазами на меня смотрела она.
Минут десять я болтался в посадке. Потом увидел Харьковского с кислой рожей.
В чем дело? спросил я.
Но он не был настроен на объяснения. И сказал, чтобы я шел до своей дуры.
Вернувшись к палатке, я увидел только спину уходящей англичанки. Догнал ее и задал тот же вопрос.
Она остановилась, и я увидел лицо в слезах. Тогда я повторил вопрос. Но она только плакала. Плакала как ребенок, прямо рыдала. Из всего, что она пыталась сказать, я понял лишь то, что она не собирается здесь оставаться.
Я спросил, не сделал ли чего дурного Харьковский. Но она пустилась взахлеб, и уже было невозможно разобрать ни единого слова.
Не ожидая такого поворота, я смотрел на нее совершенно беспомощно. Не знал, что сказать. И почему-то очень хотелось, чтобы она и в самом деле побыстрее ушла.
Она не смотрела на меня, но мысли мои, наверно, читала. Тут же повернулась и пошла. Жалкий и неприятный был у нее вид. Сгорбившись и обнимая свою сумочку, она качалась из стороны в сторону, делала маленькие шажки, чтобы не упасть, вся сотрясалась и громко, громко рыдала.
Я вернулся к Харьковскому.
Так что у вас произошло? Ты что, дал ей по башке?
Это у тебя надо спросить, шо ты ей сделал! Ты тока ушел, смотрю она уже в соплях. Шо-то пролопотала про тебя, шо ты подлец. Потом на меня бочку покатила. И разрыдалась. Ну, я постоял, как идиот, и думаю: шо я ей мамка, что ли? Думаю, разбирайтесь сами! Так шо ты ей сделал?
Я пожал плечами.
В общем-то, Кошелка занимала нас недолго. Вскоре поднялся более существенный вопрос: что делать дальше?
Немного пошевелив мозгами, решили отправиться в Дарагановку с палаткой. А там уже разработать стратегию относительно Залевской балки.
Наутро поехали в город, чтобы отыскать для этого дела попутчиц. Но никого, кроме голодного Сопилы, не нашли. И двинули втроем.
Субботний вечер проболтались в балке по турбазам. И опять-таки ничего похожего на девочек не нашли. Почему-то везде отдыхает одно старье. Чем занимается молодежь, неизвестно.
Ночь, как псы, втроем провели в палатке. И сделали вывод, что без баб в походе делать нечего.
132. Возвращение отрады
17 июля. Вторник.
Вчера был выпускной.
К вечеру зашел на квартиру «Рупь семь». Все мои соратники готовили себя к празднику. Кто утюжил брюки, кто чистил туфли, а кто даже мыл голову. Дешевый разливал.
Я попал в тот момент, когда стаканы были уже полны, но взяться за них еще не успели. Очень приятный момент.
В бурсе встретился с мастачкой. Она даже выглядит теперь по-другому и общается со мной на другом языке, как с добрым старым знакомым. Это приятно. Непонятно только, зачем все это время мы друг другу укорачивали жизнь!
В шесть состоялся праздничный ужин с пирожными, конфетами и лимонадом. Спиртное, конечно, не подавали. Но, слава богу, и не забирали то, что было у каждого.
Перед тем как мы схватились за вилки, Иван Иваныч не упустил случая произнести речь. И мы впервые за три года услышали, что мы в общем-то неплохие ребята. Даже как-то неудобно было это слышать. Как будто тебе врали в глаза. Видимо, и директор почувствовал собственную фальшь и поспешил переключиться на более существенный предмет.
За то что государство ухлопало на нас столько средств, а преподаватели столько сил и здоровья, от нас теперь требовалась одна, последняя, до гробовой доски обязанность добросовестно трудиться! Ну и еще там кое-что не ударить в грязь лицом, постоять за честь во имя на благо И всякое такое, что повторить может только сам Иван Иваныч.
Однако что нам ни говори, мы останемся такими, как есть. Не успел директор закончить свою содержательную речь, а за столами уже послышалось бульканье, чавканье, хихиканье.
Прикончив ужин, мы отправились в ДК молодежи, где в нашу честь давали танцы и кино.
Когда мы вошли, в большом фойе Дворца (правда, этот Дворец не сильно отличался от клуба на родине Харьковского) уже гремела музыка и колыхалось море нетрезвой молодежи.
Как и всякий входящий, я стал при входе и кинул продолжительный взгляд поверх голов. Так, чтобы увидеть всех за раз. Есть, конечно, в этом зрелище что-то завораживающее. Недаром, видно, Лев Николаевич так любил описывать балы.
Все знакомые казались незнакомыми. Расфуфыренные девочки, отутюженные мальчики и улыбки, улыбки! Полное отсутствие заботы и скуки, чего в бурсе никогда не наблюдалось. Впрочем, забота еще у каждого какая-то была, но скуки уж точно никакой. Только блеск в глазах. Пьяный и счастливый блеск!
И это сияние было пропитано своим неповторимым запахом.
Наверное, все в мире должно иметь свой запах. И мы многое теряем, когда его не берем в счет. В моей памяти с предметом сердца всегда остается и его запах. Я прекрасно отличаю запах осени от запаха весны. Одно и то же поле пахнет по-разному, когда на нем косят сено или пшеницу. В любой момент я могу закрыть глаза и вспомнить запахи бурсы, где каждый этаж пахнет по-своему. Я помню запахи Залевской балки и букинистического магазина, своего дома и дома Харьковского, квартиры «Рупь семь» и общаги, где жила Маша. И малейшее напоминание о каком-нибудь запахе уже влияет на мое настроение.
И вот запах выпускного бала! Это не просто букет дорогих и дешевых парфюмов, табака и вина, дыма и перегара, это какой-то особый дух свободы, включающий в себя все это и пробирающий тебя до косточек.
Минут пять я стоял у входа, глазел и вдыхал. И наконец сообразил, что имею право танцевать с любой из присутствующих здесь красавиц. А красавиц было невпроворот, все были красавицы и знакомые, и незнакомые. К ним меня тянуло.
Но я бы точно простоял до утра, выбирая красивейшую. Если бы не чудо, посланное мне Всевышним.
В этой яркой и пестрой толпе мелькнула вдруг простая белая кофточка, но с удивительным объемом груди! Сердце у меня екнуло, встрепенулось, учуяв родное.
Любаша смотрела так, будто давно уже наблюдала за мной и не решалась подходить, потому что хотела растянуть удовольствие. Она была с Мариной Бисюхиной и Леной Цапко.