Итак, все пятеро московских друзей были снова вместе в Нью-Йорке. Из окон комнаты с двадцать пятого этажа были видны громады небоскрёбов и маленькие фигурки людей на улице.
Любочка была небольшого росту, беленькая, с волосами цвета пшеницы, полненькая, но очень энергичная. Английским она владела в совершенстве. Генрих Кегеян, красивый, черноволосый, с грустновато-добрым лицом, лет за тридцать (Любочка была чуть помоложе), был известен в Москве не как художник, а как эссеист и мастер чёрного юмора. Лена была в чём-то неуловимом помимо различий похожа на Любочку. Казалось бы, всё было разное: и волосы у неё были чуть-чуть потемнее, ближе к каштановым, и рост повыше, и сама она была не так чтоб уж полная (а, как говорится, средняя). Подругами они были с давних пор, ещё до своих вторых замужеств (за Генрихом и Андреем). Андрей же имел довольно обычный вид русского интеллигента.
А Игорь Ростовцев поэт-неконформист с резко авангардным уклоном, которого, как говорили, благословил перед смертью сам Пастернак, был самый старший из них. Ему было уже за сорок, он был одинок, сед (где-то в Ленинграде у него был взрослый сын от неудачного брака) и с общим выражением лица не в меру возвышенным. Все они принадлежали к так называемым неконформистским кругам писателей, поэтов и художников, которые начинали в конце пятидесятых или в начале шестидесятых. Не публиковались, не выставлялись официально. Некоторые из них боролись или не боролись за свободу творчества, но в политике участия не принимали и были так же далеки от политического диссидентства, как Иероним Босх от китайского либерализма. Небольшое число людей такого плана уже даже были относительно известны на Западе, но большинство, как и наши герои, ещё нет выехали в основном в Израиль, Нью-Йорк или Париж в потоке «третьей эмиграции», образуя свой островок «диссидентов от искусства». Это означало, что эти люди по причине характера или формы их творчества не могли в то время быть признаны в официальном искусстве (таких было много в Москве и в Ленинграде в 60-х годах, но только некоторая часть их решилась на отъезд, что позволялось тогда для них). Среди них были очень разные люди, но некоторые были объединены узами ещё прежней московской и ленинградской дружбы. Политические же диссиденты независимо от того, были они людьми творчества или нет, образовывали совсем другую группу.
Остальные же подавляющая масса третьих эмигрантов были обычными гражданами, выехавшими, как официально говорилось, «для воссоединения семей». Большинство их выехало в Израиль, но многие попали и в Америку, в которой к тому времени ещё продолжали существовать пласты старых потоков эмигрантов от так называемых первых, уехавших в начале XX века или после революций, до вторых, попавших сюда после Второй мировой войны. Некоторые из этих людей жили и в Европе, во Франции например.
Нет, здесь жить можно, продолжала Любочка, отхлебнув винца. Меня, например, уже берут на работу, всего три месяца поискала и уже нашла. Отличное рекламное агентство. Не зря кончала, как и ты, Игорь, иняз.
Игорь Ростовцев посмотрел на неё снисходительно, даже не понимая, на что она намекает.
Наверное, как всегда в интеллигентской эмиграции, бесцеремонно объяснилась Люба, жёнам придётся тянуть мужей. А они должны найти творческий выход. А потом всё станет на места. Возможности здесь, слава богу, есть.
Меня некому тянуть, усмехнулся Ростовцев. Я один, как смерть, и однажды уже бродил по Гарлему. Правда, днём.
И как? расширила глаза Лена.
Да только заглянул на минутку. Правда, один парень тут же подошёл и сказал: «Пиджак у тебя хороший». Я и говорю ему: «Нравится? Хочешь, подарю?» Он подумал и говорит: «В другой раз». Только и всего. А ещё болтают: «Гарлем, грабители, убийцы». Не зарезали, видите.
Тогда за Америку! вскричала Люба. Раз не зарезали.
Выпили.
А Генрих Кегеян вспомнил другое: свои первые дни в Вене. И одно ощущение, которое всё время возвращалось ему в память но, слава богу, только в память, а не во всё существо. На второй день после приезда он вышел один на улицу купить сигареты и вдруг почувствовал, что попал в какой-то искусственный мир и всё, что он видит, страшные в своей отделённости дома, люди, не говорящие по-русски, нереально, как сон, превратившийся в явь. На мгновение он даже почувствовал, что его сознание не может воспринимать увиденное и он сходит с ума. Он тут же вернулся в свой номер и, только взглянув на жену, почувствовал, что возвращается в норму. Этот странный взрыв «сумасшествия» повторился потом ещё раз и не больше. Но тайное чувство «чуждости» всего окружающего осталось. С этим скрытым чувством можно было жить; с тем жить было невозможно, дорога была только на тот свет. Он усмехнулся: он знал, что пронесло и он остался жить.
Что смеёшься, Генрих? улыбнулся Андрей. Поди уже чувствуешь себя нобелевским лауреатом?
Все захохотали.
Смех смехом, а нам надо организоваться, заявил Генрих. Мы ведь ждали тебя, Андрей, и фактически ничего не делали.
Как не делали? удивился Ростовцев. Я разослал свои стихи во все русские журналы, издания и газеты, а также еврейские и американские. И не получил ни одного ответа. А, хотя нет, вру. Один редактор написал, что не понял моих стихов.
Если бы стихи послал Пастернак или Заболоцкий, был бы тот же ответ. Этот мир мёртв для поэзии, отрезал Генрих. Нам надо искать другие пути.
А как же Павел? Как у него дела?
Павел Сметов был один из лучших неконформистских поэтов в Москве. Он приехал в Нью-Йорк два месяца назад, за два дня до своего дня рождения: ему исполнилось 28 лет.
Знаешь, что сказал ему этот знаменитый славист? Как его Завкафедрой в Колумбийском университете Он сказал: «Молодой человек, зачем вы сюда приехали с такими прекрасными стихами? Немедленно возвращайтесь обратно».
И Генрих улыбнулся.
Возвращайтесь? взвинтилась Лена. Этот славист, что, идиот? Куда возвращайтесь? На Луну? Неужели он не знал, что Павла и всех вас на пушечный выстрел не подпускали к московским издательствам? Как будто для кого-то секрет, что сюрреализм запрещён в СССР.
Лена, побереги нервы. Что с него взять
М-да И куда же Павел подался?
Пишет для «Русского слова», произнёс Генрих. Снимает квартиру. Он не сможет сегодня прийти: встреча у него с важным американцем. Ну, заочно он, конечно, с нами Андрей, наше общее заключение такое: лучший путь создать свою собственную творческую организацию, написать манифест, биографии, перевести на английский и разослать по всем американским издательствам. Может быть, помогут. Поодиночке нам не пробиться. Мы же не сидели в тюрьме в Союзе. Конечно, каждый может пробивать свои вещи в американских и русских издательствах индивидуально, но без общих усилий нам не обойтись. А тебя здесь уже немного знают, Андрей. Павел говорил мне.
Каждому надо отдельно подготовить манифест, предложения, идеи. И соберёмся уже вместе с Павлом. Создайте общую программу. Я или Генрих переведём, вставила Люба.
Андрей, есть соображения, как назвать нашу группу? спросил Ростовцев Игорь.
Конечно, есть. «Независимые». Группа независимых. Нужно показать, что мы имеем собственное лицо и ни от кого не зависим. Особенно политически.
Достойное название, кивнул Ростовцев. Пастернак бы одобрил. Да и Лёня Губанов тоже.
Все помолчали.
Как-то он, Лёнечка наш, сейчас там, в Москве? вздохнула Лена. Всё-таки, что ни говори, во многом можно сомневаться, но он-то поэт Божьей милостью Лишь бы не погиб, как Есенин.
Нам надо сейчас забыть о поэзии, Ленка, вставил Генрих. Всю свою жизнь я прожил в Москве и больше всего на свете любил стихи. Я и сам поэт. Но мы попали в другой мир. Это же Марс, чёрт возьми. Не нам навязывать ему свои законы. Русская поэзия? Да кому она здесь нужна! Здесь на свою-то смотрят как на хобби для умалишённых