Когда это случилось? осторожно извлекая из руки окурок, спросил я и мой простуженный голос.
С неделю назад Он появился на свет мёртвым спрятала заплаканное лицо проекция на рыдавший с ночи на утро сад.
А где его отец? приложился щекой к её безупречной мягкости.
Встрепенулась, вздрогнула, оттолкнула:
У него не было отца, никогда не было Владимир, пожалуйста, выключи свет, он режет мне глаза.
И я покорился, а потом мы ворвались в парадигму безумия и погасили все рассветы и закаты одновременно; на нас опрокинулся таз со звездами, и мы едва выжили в этом кораблекрушительном путешествии. Наверняка спасало только крепкое судно на двоих, противостоящее всем ураганам и бурям, обеззараживающее самый жестокий шторм. Чудовищное эхо голодной луны оглушало наши напуганные души и заставляло держаться друг за друга ещё крепче, кошки бесились под окном, потому что завидовали недоступному им блаженству, а мы отключали звуковой фон и вслушивались только в объятия и поцелуи. Клинок преступной ночной тишины взрезал артерии фальшивой свободы, и мы построили крепость, чтобы защититься от отравляющего одиночества, и вполне удовлетворились.
Может быть, на какойто единичный отрезок времени мы вскрыли корни безмятежности и замерли, бездыханные, но оживлённые. Река бесконечного времятечения укачивала двоих послушных младенцев в колыбели под музыку чудной истомы; мы блаженно улыбались, как юродивые, святые, не понимая, что значит суета и искусственная жизнь. За одну ночь мы открылись друг другу, как два распустившихся цветка, говоря на языке духоплоти. Пока тела танцевали, экзальтированные, оторванные от всего, кроме воздуха, души обменивались обжигающими словами. И я никогда прежде не думал, что такое возможно: для меня существовали только два вида любви платоническая и плотская, и вдруг чтото перевернуло эти в корне неправильные взгляды. Я гулял утром в парке, измученный бессонницей, и встречал рассвет, тщетно ища вдохновения в картине опавшего с деревьев бытия. Но вдруг изъял из общего часть, работая так же умело, как хирург, и поманил осень, её суть, её дух, в свою маленькую квартирку. Дубовые листья рассыпались по белоснежной подушке, я наклонился, чтобы сорвать рябиновую ветвь, обнял тонкий липовый ствол и получил в ответ нежность, собранную со всех облаков, лучиков, звёзд. И впервые в жизни меня сразила одна единственная, феерично шумная мысль: «Вот оно настоящее». Мне нужно было и ощущать, и шептать, и молчать, и быть но так, чтобы не расщепляться на два отколовшихся элемента. Она предлагала взять и сломать все существующие часы, чтобы ввести мир в заблуждение, и я бы согласился, но первые лучи солнца хитро посмеялись над нашим желанием, ловко смахнув с горячей небесной груди сверкающие кристаллы и саму темноту.
Татьяна, не уходи, останься Неужели ты не почувствовала, что это
Она подбирает с пола шелестящее осеннее платье, затягивает корсет, ищет рваные колготки.
Татьяна, я, наверное, не выживу. Посмотри, как я ослаб, как истощён Чем ближе ты пододвигаешься к двери, тем глубже я проваливаюсь.
Она оборачивается, как будто подарить блистательную надежду, но вместо этого открывает рябиновый рот ягодки сыплются на пол и называет сумму.
Я потрясённо посмотрел на неё и не вымолвил ни слова.
Неужели ты не понял, кто я, Владимир? подошла и грубовато похлопала по плечу, так уж и быть: за твою наивность могу сбавить полтинник.
Голова закружилась, и я вконец обессилел, желая принять реальное за невозможное, но вместо этого злая действительность прожигала монетыглаза. Я сел на краешек одинокой кровати и заплакал, как бедная, замерзшая ива с обветренными ветвямигубами, пролепетал, чтобы брала из моего кошелька, сколько нужно, и, указав на него рукой, жалостливо обнял своё «я» за плечи, да так и заснул маленький ссохшийся комочек, брошенный у порога жизни эмбрион.
В полшестого Лидия ждала меня у театра. Заприметив издали, радостно замахала рукой и крепко обняла. Я ощутил тонкий аромат своих самых любимых цветочных духов и заметил, что она надела к платью изумрудное колье, которое я подарил ей на днях. Угостила мягкими клубничными круассанами и поцеловала в крошки на моих губах. Я терпеливо подчинялся её детским забавам и равнодушно скользил пальцами по обнажённым плечам.
Специально для тебя, тряхнула густым каштановым хвостом. Ты любишь, чтобы было больше кожи, чем ткани, поэтому я подобрала такое платье Надеюсь, ты досидишь до конца спектакля и не накинешься на меня прямо здесь? озорная девчонка звонко рассмеялась, а я едва выдавил кислую, лимонную улыбку.
Надела бы лучше куртку замёрзнешь, пробормотал я.
Я любил Лидию, как любят родных детей, волновался за каждый неосторожный шаг, бранил за опрометчивость, ставил в угол. Вечерами ребенок взрослел: надевал шикарную одежду и острые каблуки, пил шампанское и раздевался донага. Когда я покорялся внезапно вспыхивающему влечению, то становился грязным животным, насыщающим собственное брюхо; Лидия утрачивала для меня личность, она превращалась только в мишень для выстрелов страсти. Через неделю мы должны были пожениться, через годдва превратиться в пару скучающих супругов. Но пусть лучше это произойдет с Лидией, чем с другой. Я знаю её до каждой обиженной нотки и готов оберегать от косноязычной реальности; кроме того, никто, кроме Лидии, не согласится денно и нощно печатать мои корявые рукописи. Она меня всётаки обожает, и это обожание доходит подчас до самопожертвования, самозабвения. Ей нужна ласка, тепло и, конечно, любовь. Познав коечто сильнее, я не могу теперь давать ничего из этого
Володя Поцелуй мое плечо, ну разве я бы надела это дурацкое платье, если бы не ты? Вот так, ещё нежнее Да что с тобой! Ты такой колючий Ты дописал свой роман? Я хочу печатать его для тебя К тому же, меня преследует мысль о той пятой главе Неужели всё так и закончится? Не томи меня, иначе я завяну от собственных мыслей. Ты же этого не хочешь? Не хочешь?..
Дорогая, ты обворожительна, но внезапно отнялся язык.
Но что? она нахмурилась она проницательна.
В последнее время я не могу. Ну, ты понимаешь Ты ведь понимаешь?
Лидия обвила мою шею:
Любимый, неужели ты думаешь, что мне это так важно? Я просто хочу быть рядом с тобой, и мне плевать на твои недуги. Давай сегодня ночью не засыпать и разговаривать?.. Расскажи мне, что там после пятой главы, я хочу знать.
Лида не надо я не в настроении У меня творческий кризис, и я сам не знаю, что там после пятой главы.
Хочешь, придумаем вместе? Я помогу тебе, я знаю, что там должно быть, очаровательно улыбнулась, легла на колени. Зритель справа толкнул меня в бок:
Это театр, имейте совесть!
Я аккуратно приподнял Лидину голову и шепнул:
Вот видишь, это театр
Я больше не мог писать; клетчатый лист бумаги оставался безнадежно чистым. Спать тоже не получалось; чтобы не сойти с ума я вставал под холодный душ, а потом, завернувшись в махровый халат, включал телевизор. Купил мыло и веревку, соорудил петлю, но не повесился: помешала гордость за коечто из напечатанного. Слабый, разбитый, хотел поджечь публичный дом и вынести из огня ту, которую называют Таточкой. Написать сборник бездарных стихотворений и бросить к её ногам пусть топчет. Преклоняться и знать, что беспрестанно грешу Не выдержал и перед рассветом кинулся на кладбище, зарёванное ливнем чужих безутешных слез. Ктото нарисовал наверху длинную лунную тропу, не знающую конца, но не дошёл смыло дождем. Лёгкие чернели от тошнотворного дыма. Две женщины в чёрном курили крепкие сигары, и ветер доносил до меня добрую долю дешевого никотина. Они жеманно посмеивались и тотчас же театрально всхлипывали; обе были в сетчатых чулочках и тяжёлых башмаках на платформе. К обеим головам как гвозди были прибиты безобразные чёрные шляпки с огромными вороньими перьями. Обе вскрикнули от моего покашливания и разом повернули ко мне размалёванные выбеленные лица с выделяющимися кровавокрасными губами.