Сборы
И на дворе, и по всей даже улице известно, что мы идем к Сергию Преподобному, пешком. Все завидуют, говорят: «Эх, и я бы за вами увязался, да не на кого Москву оставить!» Все теперь здесь мне скучно, и так мне жалко, что не все идут с нами к Троице. Наши поедут по машине, но это совсем не то. Горкин так и сказал:
Эка, какая хитрость, по машине а ты потрудясь Угоднику, для души! И с машины чего увидишь? А мы пойдем себе полегонечку, с лесочка на лесочек, по тропочкам, по лужкам, по деревенькам всего увидим. Захотел отдохнуть присел. А кругом все народ крещеный, идет-идет. А теперь земляника самая, всякие цветы, птички тебе поют с машиной не поравнять никак.
Антипушка тоже собирается, ладит себе мешочек. Он сидит на овсе в конюшне, возится с сапогом. Показывает каблук, как хорошо набил.
Я в сапогах пойду, как уж нога обыкла, говорит он весело и все любуется сапогом, как починил-то знатно. Другие там лапти обувают, а то чуни для мягкости а это для ноги один вред, кто непривычен. Кто в чем ходит в том и иди. Ну, который человек лапти носит, ну ему не годится в сапогах, ногу себе набьет. А который в сапогах иди в сапогах. И Панкратыч в сапогах идет, и я в сапогах пойду, и ты ступай в сапожках, в расхожих самых. А новенькие уж там обуешь, там щегольнешь. Какое тебе папашенька уважение-то сделал Кривую отпускает с нами! Как-никак, а уж доберешься. Это Горкин все за тебя старался уж пустите с нами, уж доглядим, больно с нами идти охота. Вот и пустил. Больно парень-то ты артельный А с машины чего увидишь!
Это не хитро, по машине! повторяю я с гордостью, и в ногах у меня звенит. И Угоднику потрудиться, правда?
Как можно! Он как трудился-то тоже, говорят, плотничал, церквы строил. Понятно, ему приятно. Вот и пойдем.
Он укладывает в мешок «всю сбрую»: две рубахи расхожую и парадную, новенькие портянки, то-се. Я его спрашиваю:
А ты собираешься помирать? у тебя есть смертная рубаха?
Это почему же мне помирать-то, чего вздумал! говорит он, смеясь. Мне и всего-то на седьмой десяток восьмой год пошел. Это ты к чему же?
А у Горкина смертная рубаха есть, и ее прихватывает в дорогу. Мало ли в животе Бог Как это?..
A-а вот ты к чему, ловкий какой смеется Антипушка на меня. Да, в животе и смерти один Господь Бог волен, говорится. И у меня найдется, похорониться в чем, У меня тоже рубаха неплохая, у Троицы надену, для причащения-приобщения, приведет Господь. А когда помереть кому это один Господь может знать. Ты вон намедни мне отчитал избасню-крылову как дуб-то вон сломило в грозу, а соломинке ничего!..
Не соломинка, а «Трость» называется!
Это все равно. Тростинка, соломинка Так и с каждым человеком может быть. Ну, еще чего отчитай, избасню какую.
Я говорю ему быстро-быстро «Стрекоза и Муравей» и прыгаю. Он вдруг и говорит:
Очень-тο не пляши, напляшешь еще чего ну-ка отдумают?..
Это нарочно он попугать. Очень-тο радоваться нельзя, я знаю: плакать бы не пришлось! Но, будто, и он боится: как бы не передумали. Утром он сказал Горкину: «Выбраться бы уж скорей, задержки бы какой не вышло». А ноги так и зудят, не терпится. Не было бы дождя?.. Антипушка говорит, что дождю не должно бы быть мухи гуляют весело, в конюшню не набиваются, и сегодня утром большая была роса в саду. И куры не обираются, и Бушуй не ложится на спину и не трется к дождю от блох. И все говорят, что погода теперь установилась, самая-то пора идти.
Господи, и Кривая с нами! Я забираюсь в денник, к Кривой, пролезаю под ее брюхом, а она только фыркает, привыкла. Спрашиваю ее в зрячий глаз, рада ли, что пойдет с нами к Преподобному. Она подымает ухо, шлепает мокрыми губами, на которых уже седые волосы, и тихо фырчит-фырчит рада, значит. Пахнет жеваным теплым овсецом, молочным, так сладко пахнет! Она обнюхивает меня, прихватывает губами за волосы играет так. В черно-зеркальном ее глазу я вижу маленького себя, решетчатое оконце стойла и голубка за мною. Я пою ей недавно выученный стишок: «Ну, тащися, сивка, пашней-десятиной красавица зорька в небе загорелась» Пою и похлопываю под губы ну, тащися, сивка!.. А сам уже далеко отсюда. Идем по лужкам-полям, по тропочкам, по лесочкам и много крещеного народу. «Красавица зорька в небе загорелась, из большого леса солнышко выходит»
Ну, тащися, сивка!..
Ну и затейник ты говорит Антипушка, затейник!.. С тобой нам не скушно идти будет.
Горкин говорит молитвы всякие петь будем! говорю я. Так заведено уж, молитвы петь конпанией, правда? А Преподобный будет рад, что и Кривая с нами, а? Ему будет приятно, а?..
Ничего. Он тоже, поди, с лошадками хозяйствовал. Он и медведю радовался, медведь к нему хаживал Он ему хлебца корочку выносил. Придет, встанет к сторонке под елку и дожидается покорми-и-и! Покормит. Вот и ко мне крыса ходит, не боится. Я и Ваську обучил, не трогает. В овес его положу, а ей свистну. Она выйдет с-под полу, а он только ухи торчком, жесткий станет весь, подрагивает, а ничего. А крыса тоже, на лапки встает, нюхается. И пойдет овес собирать. Лаской и зверя возьмешь, доверится.
Зовет Горкин:
Скорей, папашенька под сараем, повозку выбираем!
Мелькает белый пиджак отца. Под навесом, где сложены сани и стоят всякие телеги, отец выбирает с Горкиным, что нам дать. Он советует легкий тарантасик, но Горкин настаивает, что в тележке куда спокойней, можно и полежать, и беседочку заплести от солнышка, натыкать березок-елок, и указывает легонькую совсем тележку «как перышко!».
Вот чего нам подходит. Сенца настелим, дерюжкой какой накроем прямо тебе хоромы. И Кривой полегче, горошком за ней покатится.
Эту тележку я знаю хорошо. Она меньше других и вся в узорах. И грядки у ней, и подуги, и передок, и задок все разделано тонкою резьбою: солнышками, колесиками, елочками, звездочками и разной затейной штучкой. Она ездила еще с дедушкой куда-то за Воронеж, где казаки, красный товар возила. Отец говорит стара. Да что-то ему и жалко. Горкин держится за тележку, говорит, что ей ничего не сделается: выстоялась и вся в исправности, только вот замочит колеса. На ней и годов не видно, и лучше новой.
А не рассыплется? спрашивает отец и встряхивает, берет под задок тележку. Звонко поедете.
Верно, что зазвониста, суховата. А легкая-тο зато кака, горошком так и покатится.
И Антипушка тоже хвалит: береза, обстоялась, ее хошь с горы кидай. И Кривой будет в удовольствие, а тарантас заморит.
Ну, не знаю с сомнением говорит отец, давно не ездила. А «лисица» как, не шатается?
Говорят, что и «лисица» крепкая, не шелохнется в гнездах, как впаяна. Очень чудно лисица. Я хочу посмотреть «лисицу», и мне показывают круглую, как оглобля, жердь, крепящую передок с задком. Но почему лисица? Говорят кривая, лесовая, хитрущая самая веща в телеге, часто обманывает, ломается.
Отец согласен, но велит кликнуть Бровкина, осмотреть.
Приходит колесник Бровкин, с нашего же двора. Он всегда хмурый, будто со сна, с мохнатыми бровями. Отец зовет его «недовольный человек».
Ну-ка, недовольный человек, огляди-ка тележку, хочу к Троице с ними отпустить.
Колесник не говорит, обхаживает тележку, гукает. Мне кажется, что он недоволен ею. Он долго ходит, а мы стоим. Начинает шатать за грядки, за колеса, подымает задок, как перышко, и бросает сердито, с маху. И опять чем-то недоволен. Потом вдруг бьет кулаком в лубок, до пыли. Молча срывает с передка, сердито хрипит: «Пускай!» и опрокидывает на кузов. Бьет обухом в задок, садится на корточки и слушает: как удар? Сплевывает и морщится. Слышу, как будто ммдамм!.. и задок уже без колес. Колесник оглаживает оси, стучит в обрезы, смотрит на них в кулак и вдруг ударяет по «лисице». У меня сердце екает вот сломает! Прыгает на «лисицу» и мнет ее. Но «лисица» не подает и скрипу. И все-таки я боюсь, как бы не расхулил тележку. И все боятся, стоят молчат. Опять ставит на передок, оглаживает грядки и гукает. Потом вынимает трубочку, наминает в нее махорки, даже и не глядит, а все на тележку смотрит. Раскуривает долго, и кажется мне, что он и через спичку смотрит. Крепко затягивается, пускает зеленый дым, делает руки самоваром и грустно качает головой.