Ну, хорошо. Год не пил. И опять на него нашло. Ну, мы от него все поотобрали, а его заперли. Ночью он таки сбег. С месяц пропадал пришел. Полез я под его образа глядеть, золотого-то царского и нет, пропил! Стали мы его корить: «Царскую милость пропил!» Он божится: не может того быть! Не помнит: пьяный, понятно, был. Пропил и пропил. С того сроку он и пить кончил. Станем его дражнить: «Царский золотой пропил, доказал свой аршин!» Он прямо побелеет, как не в себе. «Креста не могу пропить, так и против царского дару не проступлюсь!» Помнил, чего ему старец наказывал не проступись! А вышло-то простудился будто. Ему не верят, а он на своем стоит. Грех какой! Ладно. Долго все тебе сказывать, другой раз много расскажу. И вот простудился он на ердани, закупался с немцем с одним, я потом тебе расскажу[1]. Три месяца болел. На Великую Субботу мне и шепчет: «Помру, Миша старец-то тот уж позвал меня что ж, говорит, Мартынушка, не побываешь?» Во сне ему, стало быть, привиделся. «Дай-ка ты мне царский золотой говорит, он у меня схоронен а где не могу сказать, затмение во мне, а он цел. Поищи ты, ради Христа, хочу поглядеть, порадоваться вспомянуть» И слова уж путает, затмение на нем. «Я, говорит, от себя в душу схоронил тогда не может того быть, цел невредимо».
Это к тому он не пропил, стало быть. Сказал я папашеньке, а он пошел к себе и выносит мне золотой. Велел Мартыну дать, будто нашли его, не тревожился чтобы уж для смерти. Дал я ему и говорю: «Верно сказывал, сыскался твой золотой».
Так он как же возрадовался заплакал! Поцеловал золотой и в руке зажал. Соборовали его, а он и не разжимает руку-тο, кулаком, вот так вот, с ним и крестился, с золотым-то, рукой его уж я сам водил. На третий день Пасхи помер хорошо, честь честью. Вспомнили про золотой, стали отымать, а не разожмешь, никак! Уж долотом развернули, пальцы-то. А он прямо скипелся, влип в самую долонь, в середку, как в воск, закраишков уж не видно. Выковырили мы, подняли а в руке-тο у него, на самой на долони, орел! Так и врезан, синий, отчетливый царская самая печать. Так и не растаял, не разошелся, будто печать приложена, природная. Так мы его и похоронили, орленого. А золотой тот папашенька на сорокоуст подать приказал, на помин души. Хорошо Что ж ты думаешь!.. Через год случилось: стали мы полы в спальнях перестилать и что ж ты думаешь!.. Под его изголовьем, где у него образок стоял доски-то как подня-ли на накате на черном тот самый золотой лежит-светит!.. а?! Самый тот, царский, новешенькой-разновешенькой! Все сразу и признали. То ли он его обронил, как с-под иконы-то тащил пропивать, себя не помнил то ли и вправду от себя спрятал, в щель на накат спустил «в душу-тο от себя схоронил», сказывал мне тогда, помирал Тут уж он перед всеми и оправдался: не проступился, вот! И все так мы обрадовались, панихиду с певчими по нем служили хорошо было, весело так, «Христос воскресе» пели, как раз на Фоминой вышло-то. Подали тот золотой папашеньке подержал-подержал «Отдать, говорит, его на церкву, на сорокоуст! пускай, говорит, по народу ходит, а не лежит занапрасно это, говорит, золотой счастливый, непропащий!» Так мне его желалось обменить, для памяти! Да подумал пущай его по народу ходит, верно зарочный он, не простой. И отдали. Так вот теперь и ходит по народу, нечуемо. Ну, как же его узнаешь нельзя узнать. Вот те и рассказал. Вот, значит, и пойду к Преподобному, зарок исполню, Мартына помяну Ну, вот и опять захлюпал! А ты постой, чего я тебе скажу-то
Я неутешно плачу. Жалко мне и Мартына, что он помер так жалко! И что того золотого не узнаю, и что Горкин один уходит
Приезжает отец что-то сегодня рано, кричит весело на дворе: «Горкин-старина!» Горкин бежит проворно, и они долго прохаживаются по двору. Отец веселый, похлопывает Горкина по спине, свистит и щелкает. Что-нибудь радостное случилось? И Горкин повеселел, что-то все головой мотает, трясет бородкой, и лицо ясное, довольное. Отец кричит со двора на кухню:
Все к ботвинье, да поживей! Там у меня в кулечке, разберите!..
И обед сегодня особенный. Только сели, отец закричал в окошко:
Горка-старина, иди с нами ботвинью есть! Ну-ну, мало что ты обедал, а ботвинья с белорыбицей не каждый день не церемонься!
Да, обед сегодня особенный: сидит и Горкин, пиджачок надел свежий и голову намаслил. И для него удивительно, почему это его позвали: так бывает только в большие праздники. Он спрашивает отца, конфузливо потягивая бородку:
Это на знак чего же парад-то мне?
А вот понравился ты мне! весело говорит отец.
Я уж давно пондравился смеется Горкин, а хозяин велит отказываться грех.
Ну, вот и ешь белорыбицу.
Отец необыкновенно весел. Может быть, потому, что сегодня, впервые за столько лет, распустился белый, душистый такой, цветочек на апельсинном деревце, его любимом?
Я так обрадовался, когда перед обедом отец кликнул меня из залы, схватил под мышки, поднес к цветочку и говорит: «Ну нюхай, ню-ня!»
И стол веселый. Отец сам всегда делает ботвинью. Вокруг фаянсовой, белой, с голубыми закраинками, миски стоят тарелочки, и на них все веселое: зеленая горка мелко нарезанного луку, темно-зеленая горка душистого укропу, золотенькая горка толченой апельсинной цедры, белая горка струганого хрена, буро-зеленая с ботвиньей, стопочка тоненьких кружочков, с зернышками, свежие огурцы, мисочка льду хрустального, глыба белуги, в крупках, выпирающая горбом в разводах, лоскуты нежной белорыбицы, сочной и розовато-бледной, пленочки золотистого балычка с краснинкой. Все это пахнет по-своему, вязко, свежо и остро, наполняет всю комнату и сливается в то чудесное, которое именуется ботвинья. Отец, засучив крепкие манжеты в крупных золотых запонках, весело все размешивает в миске, бухает из графина квас, шипит пузырьками пена. Жара: ботвинья теперь как раз.
Все едят весело, похрустывают огурчиками, хрящами хру-хру. Обсасывая с усов ботвинью, отец все чего-то улыбается чему-то улыбается?
Так к Преподобному думаешь? спрашивает он Горкина.
Желается потрудиться давно сбираюсь смиренно-ласково отвечает Горкин, как скажете ежели дела дозволят.
Да, как это ты давеча?.. посмеивается отец, «делов-то пуды, а она туды»?! Это ты правильно, мудрователь. Ешь, брат, ботвинью, ешь не тужи, крепки еще гужи! Так когда же думаешь к Троице, в четверг, что ли, а? В четверг выйдешь в субботу ко всенощной поспеешь.
Надо бы поспеть. С Москвой считать, семь десятков верст. К вечерням можно поспеть и не торопиться говорит Горкин, будто уже они решили.
У меня расплывается в глазах: ширится графин с квасом, ширятся-растекаются тарелки, и прозрачные, водянистые узоры текут на меня волнами. Отец подымает мне подбородок пальцем и говорит:
Чего это ты нюнишь? С хрену, что ль? Корочку понюхай.
Мне делается еще больней. Чего они надо мной смеются! Горкин и тот смеется. Гляжу на него сквозь слезы, а он подмаргивает, слышу толкает меня в ногу.
Может, и мы подъедем говорит отец, давно я не был у Троицы.
Вот, хорошее дело, помолитесь говорит Горкин радостно.
Мы-то по машине, а его уж глядит на меня отец, прищурясь. Бог с ним, бери с собой пускай потрудится. С тобой отпустить можно.
Верить не верить?..
Уж будьте покойны, со мной не пропадет радость-то ему какая! радостно отвечает Горкин, и опять растекается у меня в глазах. Но это уже другие слезы.
Ну, пусть так и будет. И Антипа с вами отпускаю Кривую на подмогу, потащится. Устанет поприсядет. Верно, брат всех делов не переделаешь. И передохнуть надо
Верить не верить?.. Я знаю: отец любит обрадовать. Горкин моргает мне, будто хочет сказать, как давеча: «А что я те сказал! папашенька добрый, я его вот как знаю!..» Так вот о чем они говорили на дворе! И оттого стал веселый Горкин? И почему это так случилось?.. Я что-то понимаю, но не совсем. И почему все отец смеется, встряхивает хохлом и повторяет: «Всех делов, брат, не переделаешь верно! делов-то пуды, а она туды!..» Кто же это она!.. Я что-то понимаю, но не совсем.