Отец спрашивает, прищурясь:
Ну, как, недовольный человек, а? Плоха, что ли?
Спрашивает и Горкин, и голос его сомнительный.
А, как по-твоему? Ничего тележонка а?
Колесник шлепает вдруг по грядке, словно он рассердился на тележку, и взмахивает на нас рукою с трубкой:
И где ее делали такую?! Хошь в Киев за Киев поезжайте сносу ей довеку не будет, вот вам и весь мой сказ! Слажена-тο ведь ка-ак, а!.. Что значит на совесть-то делана а? Были мастера Да разве это тележка, а?.. смотрит он на меня чего-то, не тележка это, а детская игрушка! И весь разговор.
Так все и просияли. Наказал шкворень разве переменить? Да нет, не стоит, живет и так. Даже залез в оглобли и выкатил на себе тележку. Ну прямо перышко!
На такой ездить жалко, говорит он, не хмурясь. Ты гляди, мудровал-то как! За одной резьбой, может, недели три проваландался А чистота-то, а ровнота-то какая, а! Знаю, тверской работы пряники там пекут рисованы. А дуга где?
Находят дугу, за санками. Все глядят на дугу: до того вся рисована! Колесник вертит ее и так, и эдак, оглаживает и колупает ногтем, проводит по ней костяшками, и кажется мне, что дуга звенит рубчиками звенит.
Кружева! Только молодым кататься, пощеголять. Картина писаная!..
К нам напрашиваются в компанию веселей идти будет, но Горкин всем говорит, что идти не заказано никому, а веселиться тут нечего, не на ярмарку собрались. Чтобы не обидеть, говорит:
Вам с нами не рука, пойдем тихо, с пареньком, и четыре дня, может, протянемся, лучше уж вам не связываться.
Пойдет с нами Федя, с нашего двора, бараночник. Он из себя красавец, богатырь парень, кудрявый и румяный. А главное богомольный и согласный, складно поет на клиросе, и карактер у него лен. С ним и в дороге поспокойней. Дорога дальняя, все лесами. Идти не страшно, народу много идет, а бывает припоздаешь, задержишься а за Рохмановом овраги пойдут, мосточки, перегоны глухие, с возов сколько раз срезали. А под Троицей Убитиков овраг есть, там недавно купца зарезали. Преподобный поохранит, понятно да береженого и Бог бережет.
Еще с нами идет Домна Панферовна, из бань. Очень она большая, «сырая» так называет Горкин, с ней и проканителишься, да женщина богомольная и обстоятельная. С ней и поговорить приятно, везде ходила. Глаза у ней строгие, губа отвисла, и на шее мешок от жира. Но она очень добрая. Когда меня водили в женские бани, она стригла мне ноготки и угощала моченым яблочком. Я знаю, что такого имени нет Домна Панферовна, а надо говорить Домна Парфеновна, но я не мог никак выговорить, и всем до того понравилось, что так и стали все называть Панферовна. А отец даже напевал Пан-фе-ровна! Очень уж была толстая, совсем Пан-фе-ровна. Она и пойдет с нами, и за мною поприглядит, все-таки женский глаз. Она и костоправка, может и живот поправить, за ноги как-то встряхивает. А у Горкина в ноге какая-то жила отымается, заходит, она и выправит.
С ней пойдет ее внучка учится в белошвейках, старше меня, тихая девочка Анюта, совсем как куколка, все только глазками хлопает и молчит, и щечки у ней румяно-белые. Домна Панферовна называет ее за эти щечки «брусничника ты моя беленькая-свеженькая».
Напрашивался еще Воронин-булочник, но у него «слабость», запивает, а человек хороший, три булочных у него, обидеть человека жалко, а взять намаешься. Подсылали к нему Василь Василича к Николе-на-Угреши молиться звать, там работа у нас была, но Воронин и слушать не хотел. Хорошо брат приехал и задержал, и поехали они на Воробьевку, к Крынкину, на Москву смотреть. Мы уж от Троицы вернулись, а они все смотрели, Господь отнес.
К нам приходят давать на свечи и на масло Угоднику и просят вынуть просвирки, кому с Троицей на головке, кому с Угодником. Все надо записать, сколько с кого получено и на что. У Горкина голова заходится, и я ему помогаю. Святые деньги, с записками, складываем в мешочек. Есть такие, что и по десяти просвирок заказывают, разных, и за гривенник, и за четвертак даже. Нам одним прикинул на счетах Горкин больше ста просвирок придется вынуть и родным, и знакомым, а то могут обидеться: скажут у Троицы были, а «милости» и не принесли.
Антипушка уже мыл Кривую и смазал копытца дочерна словно калошки новые. Приходил осмотреть кузнец, в порядке ли все подковы и как копыта. Тележка уже готова, колеса и оси смазаны, и будто дорогой пахнет. Горкин велит привернуть к грядкам пробойники, поаккуратней как, ветки воткнем на случай, беседочку навесим от солнышка либо от дождичка укрыться. Положен мешок с овсом, мягко набито сеном, половичком накрыто прямо тебе постеля! Сшили и мне мешочек, на полотенчике, как у всех. А посошок вырежем в дороге, ореховый: Сокольниками пойдем, орешнику там каждый себе и выберет.
Все осматривают тележку, совсем готовую, поезжай. Господь даст, завтра пораньше выйдем, до солнушка бы Москвой пройти, по холодочку. Дал бы только Господь хорошую погоду завтра!
Мне велят спать ложиться, а солнышко еще и не садилось. А вдруг без меня уйдут? Говорят спи, не разговаривай, уж пойдешь. Потому и Кривая едет. Я думаю, что верно. Говорят: Горкин давно уж спит и Домна Панферовна храпит, послушай.
Я иду проходной комнаткой к себе. Домна Панферовна спит, накрывшись, совсем гора. Сегодня у нас ночует: как бы не запоздать да не задержать. Анюта сидит тихо на сундуке, говорит мне, что спать не может, все думает, как пойдем. Совсем, как и я, не может. Мне хочется попугать ее, рассказать про разбойников под мостиком. Я говорю ей шепотом. Она страшно глядит круглыми глазами и жмется к стенке. Я говорю ничего, с нами Федя идет большой, всех разбойников перебьет. Анюта крестится на меня и шепчет:
Воля Божья. Если что кому на роду написано так и будет. Если надо зарезать и зарежут, и Федя не поможет. Спроси-ка бабушку, она все знает. У нас в деревне старика одного зарезали, отняли два рубли. Против судьбы не пойдешь. Спроси-ка бабушку она все знает.
От ее шепота и мне делается страшно, а Домна Панферовна так храпит, будто ее уже зарезали. И начинает уже темнеть.
Ты не бойся, шепчет Анюта, озираясь, зачем-то сжимает щечки ладошками и хлопает все глазами, боится будто, молись великомученице Варваре. Бабушка говорит тогда ничего не будет. Вот так: «Святая великомученица Варвара, избави меня от напрасныя смерти, от часа ночного обстоянного» от чего-то еще?.. Ты спроси бабушку, она все
А Горкин, говорю я, больше твоей бабушки знает! Надо говорить по-другому Надо «всякаго обуревания и навета, и обстояния избавь и спаси на пути-дороге, и над постое, и на ходу!» Горкин все знает!
А моя бабушка костоправка, и животы правит, и во всяких монастырях была Горкин умный старик, это верно и бабушка говорит У бабушки ладанка из Иерусалима с косточкой от мощей всегда на себе носит!
Я хочу поспорить, но вспоминаю, что теперь грех душу надо очистить, раз идем к Преподобному. Я иду в свою комнатку, вижу шарик от солитера, хрустальненький, с разноцветными ниточками внутри и мне вдруг приходит в голову удивить Анюту. Я бегу к ней на цыпочках. Она все сидит, поджавши ноги, на сундуке. Я спрашиваю ее, почему не спит. Она берет меня за руку и шепчет: «Бою-усь разбойников бою-усь» Я показываю ей хрустальный шарик и говорю, что это волшебный и даже святой шарик будешь держать в кармане и ничего не будет! Она смотрит на меня, правду ли говорю, и глаза у ней будто просят. Я отдаю ей шарик и шепчу, что такого шарика ни у одного человека нет, только у меня и есть. Она прячет его в кармашек.
Я не могу заснуть. На дворе ходят и говорят. Слышен голос отца и Горкина. Отец говорит: «Сам завтра провожу, мне надо по делам рано!» Лежу и думаю, думаю, думаю о дороге, о лесах и оврагах, о мосточках где-то далеко-далеко Угодник, который теперь нас ждет. Все думаю, думаю и вижу и во мне начинает петь, будто не я пою, а что-то во мне поет, в голове, такое светлое, розовое, как солнце, когда его нет на небе, но оно вот-вот выйдет. Я вижу леса-леса и большой свет над ними, и все поет, в моей голове поет