Уж такая беда лихая с нами Сено, кормилец, вез да заспал на возу-то на колдобоине упал с воза, с того и попритчилось, кормилец третий год вот все сохнет и сохнет. А хороший-то был какой, бе-э-лый да румяный табе не хуже!
Мы смотрим на Федю и на парня. Два месяца везут, сам запросился к Угоднику, во сне видал. Можно бы по чугунке, телушку бы продали, Господь с ней, да потрудиться надо.
И все-то во снях видит жалостно говорит старуха. Все говорит-говорит: «Все-то я на ногах бегаю да сено на воз кидаю!»
Горкин в утешение говорит, что по вере и дается, а у Господа нет конца милосердию. Спрашивает, как имя: просвирку вынет за здравие.
Михайлой звать-то, радостно говорит старушка. Мишенькой зовем.
Выходит тезка мне. Ну, Миша, молись встанешь! говорит Горкин как-то особенно, кричит словно, будто ему известно, что парень встанет.
Около нас толпятся богомольцы, шепотом говорят:
Этот вот старичок сказал, уж ему известно обязательно, говорит, встанет на ноги уж ему известно!
Горкин отмахивается от них и строго говорит, что Богу только известно, а нам, грешным, веровать только надо и молиться. Но за ним ходят неотступно и слушают-ждут, не скажет ли им еще чего, «такой-то ласковый старичок, все знает!».
Федя тащит ведерко с речки поит Кривую. Она долго сосет не оторвется, а в нее овода впиваются, прямо в глаз, только помаргивает сосет. Видно, как у ней раздуваются бока и на них вздрагивают жилы. Я кричу вижу на шее кровь:
Кровь из нее идет, жила лопнула!..
Алой струйкой, густой, растекается на шее у Кривой кровь. Антипушка стирает лопушком и сердится:
А, стерва какая, прокусил, гад!.. Вон и еще гляди, как искровянили-то лошадку оводишки а она пьет и пьет, не чует!..
Говорят это ничего, в такую жарынь пользительно, лошадка-то больно сытая, «им и сладко». А Кривая все пьет и пьет, другое ведерко просит. Антипушка говорит, что так не пила давно, пользительная вода тут, стало быть. И все мы пьем, тоже из ведерка. Вода ключевая, сладкая: Яуза тут родится, от родников, с-под горок. И Горкин хвалит: прямо чисто с гвоздей вода, ржавчиной отзывает, с пузыриками даже, верно, через железо бьет. А в Москве Яуза черная да вонючая, не подойдешь, потому и зовется Яуза-Гряуза! И начинает громко рассказывать, будто из священного читает, а все богомольцы слушают. И подводчики с моста слушают кипы везут на фабрику и приостановились.
Так и человек. Родится дите чистое, хорошее, андельская душка. А потом и обгрязнится, черная станет да вонючая, до смрада. У Бога все хорошее, все-то новенькое да чистенькое, как те досточка строгана а сами себя поганим! Всякая душа, ну как цветик полевой-духовитый. Ну, она, понятно, и чует поганая она стала, и тошно ей. Вот и потянет ее в баньку духовную, во глагольную, как в Писаниях писано: «В баню водную, во глагольную»! Потому и идем к Преподобному пообмыться, обчиститься, совлечься от грязи-вони
Все вздыхают и говорят:
Верно говоришь, отец ох, верно!
А Горкин еще из священного говорит, и мне кажется, что его считают за батюшку: в белом казакинчике он, будто в подряснике, и так мне приятно это. Просят и просят:
Еще поговори чего, батюшка слушать-то тебя хорошо, разумно!..
На берегу, в сторонке, сидят двое, в ситцевых рубахах, пьют из бутылки и закусывают зеленым луком. Это, я знаю, плохие люди. Когда мы глядели парня, они кричали:
Он вот водочки вечерком хватит на пятаки-то ваши сразу исцелится, разделает комаря таких тут много!
Горкин плюнул на них и крикнул, что нехорошо так охальничать, тут горе человеческое. А они все смеялись. И вот когда он говорил из священного, про душу, они опять стали насмехаться:
Ври-ври, седая крыса! Чисть ее, душу, кирпичом с водочкой, чище твоей лысины заблестит!
Так все и ахнули. А подводчики кричат с моста:
Кнутьями их, чертей! такие вот намедни у нас две кипы товару срезали!..
А те смеются. Горкин их укоряет, что нельзя над душой охальничать. И Федя даже за Горкина заступился а он всегда очень скромный. Горкин его зовет «красная девица ты прямо!». И он даже укорять стал:
Нехорошо так! не наводите на грех!..
А они ему:
Молчи, монах! в триковых штанах!..
Ну, что с таких взять: охальники!
Один божественный старичок, с длинными волосами, мочит ноги в речке и рассказывает, какие язвы у него на ногах были, черви до кости проточили, а он летось помыл тут ноги с молитвой, и все-то затянуло одни рубцы. Мы смотрим на его коричневые ноги: верно, одни рубцы.
А наперед я из купели у Троицы мочил, а тут доправилось. Будете у Преподобного, от Златого Креста с молитвою испейте. И ты, мать, болящего сына из-под Креста помой, с верой! говорит он старушке, которая тоже слушает. Преподобный кладезь тот копал, где Успенский собор, и выбило струю, под небо! Опосля ее крестом накрыли. Так она скрозь тот крест проелась, прыщет во все концы чудо-расчудо.
Все мы радостно крестимся, а те охальники и кричат:
Надувают дураков! Водопровод-напор это, нам все, сресалям, видно дураки степные!
Старичок им прямо:
Сам ты водопровод-напор!
И все мы им грозимся и посошками машем не охальничайте! веру не шатайте, шатущие!..
И Горкин сказал пусть хоть и распроводопровод, а через крест идет и водопровод от Бога! А один из охальников допил бутылку, набулькал в нее из речки и на нас плеск из горлышка, крест-накрест!
Вот вам мое кропило! исцеляйся от меня по пятаку с рыла!..
Так все и ахнули. Горкин кричит:
Анафема вам, охальники!..
И все богомольцы подняли посошки. И тут Федя пиджак долой, плюнул в кулаки да как ахнет обоих в речку пятки мелькнули только. А те вынырнули по грудь и давай нас всякими-то словами!.. Анюта спряталась в лопухи, и я перепугался, а подводчики на мосту кричат:
Ку-най их, ку-най!
Федя, как был, в лаковых сапогах, за ними в реку и давай их за волосы трепать и окунать. А мы все смотрели и крестились. Горкин молит его:
Федя, не утопи смирись!..
А он прямо с плачем кричит, что не может дозволить Бога поносить, и все их окунал и по голове стукал. Тогда те стали молить отпустить душу на покаяние. И все богомольцы принялись от радости бить посошками по воде, а одна старушка упала в речку, за мешок уж ее поймали вытащили. А Федя выскочил из воды, весь бледный, и в лопухи. Я смотрю стягивает с себя сапоги и брюки и выходит в розовых панталонах. И все его хвалили. А те, охальники, выбрались на лужок и стали грозить, что сейчас приятелей позовут, мытищинцев, и всех нас перебьют ножами. Тут подводчики кинулись за ними, догнали на лужку и давай стегать кнутьями. А когда кончили, подошли к Горкину и говорят:
Мы их дюже попарили, будут помнить. Их бы воротяжкой надоть, чем вот воза прикручиваем!.. Басловите нас, батюшка.
Горкин замахал руками, стал говорить, что он не сподоблен, а самый простой плотник и грешник. Но они не поверили ему и сказали:
Это ты для простоты укрываешься, а мы знаем.
Тележка выезжает на дорогу. Федя несет сапоги за ушки, останавливается у больного парня, кладет ему в ноги сапоги и говорит:
Пусть носит за меня, когда исцелится.
Все ахают, говорят, что это уж указание ему такое и парень беспременно исцелится, потому что сапоги эти не простые, а лаковые, не меньше как четвертной билет, а не пожалел! Старуха плачет и крестится на Федю, причитает:
Родимый ты мой, касатик-милостивец хорошую невесту Господь те пошлет
А он начинает всех оделять баранками и всем кланяется и говорит смиренно:
Простите меня, грешного самый я грешный.
И многие тут плакали от радости, и я заплакал.
Ищем Домну Панферовну, а она храпит в лопухах так ничего и не видала. Горкин ей еще попенял:
Здорова ты спать, Панферовна так и царство небесное проспишь. А тут какие чудеса-то были!..
Очень она жалела всех чудесов-то не видала.
Идем по тропкам к Мытищам. Я гляжу на Федины ноги, какие они белые, и думаю, как же он теперь без сапог-то будет. И Горкин говорит: