Горкин кричит, уже не в себе:
Мы не гости «го-сти»! Одно безобразие! нагрешили с короб На богомолье идем, а нам пьяниц показывают! Не надо нам угощения!.. И я-то дурак, запился
Брехунов говорит сквозь зубы: «Как угодно-с», и стучит пятаками по столу. Лицо у него сердитое. Мы идем к забору, а он вдогонку:
И вздорный же ты, старик, стал! И за что?! И шут с тобой, коли так!
Что-то звякает, и я вижу, как летят пятаки в забор. Горкин вдруг останавливается, смотрит, словно проснулся. И говорит тревожно:
Как же это так негоже так. Говею, а так осерчал. Так отойтить нельзя как же так?..
Он оглядывается растерянно, дергает себя за бородку, жует губами.
Прокоп Антоныч, говорит он, уж не обижайся, прости уж меня, по-хорошему. Виноват, сам не знаю, что вдруг?.. Говеть буду у Троицы уж не попомни на мне, сгоряча я чтой-то, чаю много попил, с чаю чай твой такой сердитый!..
Он собирает пятаки и быстро сует в карман. Брехунов говорит, что чай у него самолучший, для уважаемых, а человек человека обидеть всегда может.
Бывает, закипело сердце. Чай-то хороший мой, а мы-то вот
Они еще говорят, уже мирно, и прощаются за руку. Горкин все повторяет: «А и вправду, вздорный я стал, погорячился» Брехунов сам отворяет нам ворота, говорит, нахмурясь: «Пошел бы и я с вами подышать святым воздухом, да вот к навозу прирос, жить-то надо!» и плюет в жижицу в канавке.
Просвирку-то за нас вынешь? кричит он вслед.
Господи, да как же не вынуть-то! кричит Горкин и снимает картуз. И выну, и помолюсь прости ты нас, Господи! И крестится.
Долго идем слободкой, с садами и огородами. Попадаются прудики; трубы дымят по фабрикам. Скоро вольнее будет: пойдут поля, тропочки по лужкам, лесочки. Долго идем, молчим. Кривая шажком плетется. Горкин говорит:
А ведь это все искушение нам было все он ведь это! Господи, помилуй
Он снимает картуз и крестится на белую церковь, вправо. И все мы крестимся. Я знаю, кто это он.
Впереди, у дороги, сидит на травке Домна Панферовна с Анютой. Анюта тычется в узелок, плачет? Горкин еще издали кричит им: «Ну, чего уж пойдемте, с Господом! по-доброму, по-хорошему» Они поднимаются и молча идут за нами. Всем нам как-то не по себе. Антипушка почмокивает Кривой, вздыхает. Вздыхает и Горкин, и Домна Панферовна. А кругом весело, ярко, зелено. Бредут богомольцы и по большой дороге, и по тропкам. Горкин говорит по времени-тο девятого половина, нам бы за Ростокиным быть, к Мытищам подбираться, а мы святое на чай сменяли, он виноват во всем.
Хорошо поют где-то, церковное. Это внизу, у речки, в березках. Подходим ближе. Горкин говорит хоть об заклад побиться, Васильевские это певчие, с Полянки. Федя признает даже Ломшакова, октавный рык, а Горкин и батыринские баса, и Костикова тенора. Славно поют в березках. Только тревожить не годится, а то смутишь. Стоим и слушаем, как из овражка доносится:
Плывет будто из-под земли на небо. Долго слушаем, и другие с нами. Говорят небесное пение. Кончили. Горкин говорит тихо:
Это они на богомолье, всякое лето тройкой ходят. Вишь, узелки-то на посошках пиджаки-то посияли, жарко. Ну, там повидаемся. И до чего ж хорошо, душа отходит! Поправился наш Ломшачок в больнице, вот и на богомолье.
Анюта шепчет закуски там у них на бумажках и бутылка. Горкин смеется: «Глаза-то у те вострые! Может, и закусят-выпьют малость, а как поют-то! Им за это Господь простит».
Идем. Горкин велит Феде стишок подушевней какой начал бы. Федя несмело начинает: «Стопы моя» Горкин поддерживает слабым, дрожащим голоском: «на-прави по словеси Твоему» Поем все громче, поют и другие богомольцы. Домна Панферовна, Анюта, я и Антипушка подпеваем все радостней, все душевней:
Поем и поем, под шаг. И становится на душе легко, покойно. Кажется мне, что и Кривая слушает, и ей хорошо, как нам, помахивает хвостом от мошек. Мягко потукивает на колеях тележка. Печет солнце, мне дремлется
Полезай в тележку-то, подреми рано поднялся-то! говорит мне Горкин. И ты, Онюта, садись. До Мытищ-то и выспитесь.
Укачивает тележка туи-туи туи-туи Я лежу на спине, на сене, гляжу в небо. Такое оно чистое, голубое, глубокое. Ярко, слепит лучезарным светом. Смотрю, смотрю лечу в голубую глубину. Кто-то тихо-тихо поет, баюкает. Анюта это?..
Или стучит тележка или во сне мне снится?..
На святой дороге
С треском встряхивают меня, страшные голоса кричат: «Тпру!.. тпру!..» и я, как впросонках, слышу:
Понеслась-то как!.. Это она Яузу признала, пить желает.
Да нешто Яуза это?
Самая Яуза, только чистая тут она.
Какая Яуза? Я ничего не понимаю.
Вставай, милой ишь разоспался как! узнаю я ласковый голос Горкина. Щеки-те нажгло Хуже так-то жарой сморит, в головку напекет. Вставай, к Мытищам уж подходим, донес Господь.
Во рту у меня все ссохлось, словно песок насыпан, и такая истома в теле косточки все поют. Мытищи?.. И вспоминаю радостное: вода из горы бежит! Узнаю голосок Анюты:
Какой же это, бабушка, богомольщик в тележке все!
И теперь начинаю понимать: мы идем к Преподобному, и сейчас лето, солнышко, всякие цветы, травки а я в тележке. Вижу кучу травы у глаза, слышу вялый и теплый запах, как на Троицын день в церкви, и ласкающий холодок освежает мое лицо: сыплются на меня травинки, и через них все зеленое. Так хорошо, что я притворяюсь спящим и вижу, жмурясь, как Горкин посыпает меня травой и смеется его бородка.
Мы его, постой, кропивкой Онюта, да-кося мне кропивку-то!..
Вижу обвисшие от жары орешины, воткнутые надо мной от солнца, и за ними слепящий блеск. Солнце прямо над головой, палит. У самого моего лица крупные белые ромашки в траве, синие колокольчики и радость такая! листики земляники с зародышками ягод. Я вскакиваю в тележке, хватаю траву и начинаю тереть лицо. И теперь вижу все.
Весело, зелено, чудесно! И луга, и поля, и лес. Он еще далеко отсюда, угрюмый, темный. Называют его боры. В этих борах Угодник, и там медведи. Близко сереется деревня, словно дрожит на воздухе. Так бывает в жары, от пара. Сияет-дрожит над ней белая, как из снега, колокольня, с блистающим золотым крестом. Это и есть Мытищи. Воздух густой, горячий, совсем медовый, с согревшихся на лугах цветов. Слышно жужжанье пчелок.
Мы стоим на лужку, у речки. Вся она в колком блеске из серебра, и чудится мне: на струйках играют-сверкают крестики. Я кричу:
Крестики, крестики на воде!..
И все говорят на речку:
А и вправду с солнышка крестики играют словно!
Речка кажется мне святой. И кругом все святое.
Богомольцы лежат у воды, крестятся, пьют из речки пригоршнями, мочат сухие корочки. Бедный народ все больше в сермягах, в кафтанишках, есть даже в полушубках, с заплатками, захватила жара в дороге, в лаптях и в чунях, есть и совсем босые. Перематывают онучи, чистятся, спят в лопухах у моста, настегивают крапивой ноги, чтобы пошли ходчей. На мосту сидят с деревянными чашками убогие и причитают:
Благоде-тели ми-лостивцы, подайте святую милостинку убогому-безногому родителев-сродников для-ради Угодника, во телоздравие, во души-спасение
Анюта говорит, что видела страшенного убогого, который утюгами загребал-полз на коже, без ног вовсе, когда я спал. И поющих слепцов видали. Мне горько, что я не видел, но Горкин утешает всего увидим у Троицы, со всей Росеи туда сползаются. Говорят вон там какой болезный!
На низенькой тележке, на дощатых катках-колесках, лежит под дерюжиной паренек, ни рукой, ни ногой не может. Везут его старуха с девчонкой из-под Орла. Горкин кладет на дерюжину пятак и просит старуху показать душу пожалобить. Старуха велит девчонке поднять дерюжку. Подымаются с гулом мухи и опять садятся сосать у глаз. От больного ужасный запах. Девчонка веткой сгоняет мух. Мне делается страшно, но Горкин велит смотреть.
От горя не отворачивайся грех это!
В ногах у меня звенит, так бы и убежал, а глядеть хочется. Лицо у парня костлявое, как у мертвеца, все черное, мутные глаза гноятся. Он все щурится и моргает, силится прогнать мух, но мухи не слетают. Стонет тихо и шепчет засохшими губами: «Дунька помочи-и» Девчонка вытирает ему рот мокрой тряпкой, на которой присохли мухи. Руки у него тонкие, лежат, как плети. В одной вложен деревянный крестик, из лучинок. Я смотрю на крестик, и хочется мне заплакать почему-то. На холщовой рубахе парня лежат копейки. Федя кладет ему гривенничек на грудь и крестится. Парень глядит на Федю жалобно так, как будто думает, какой Федя здоровый и красивый, а он вот и рукой не может. Федя глядит тоже жалобно, жалеет парня. Старуха рассказывает так жалобно, все трясет головой и тычет в глаза черным, костлявым кулачком, по которому сбегают слезы: