Так, Федя, и пойдешь босо, в розовых? И что это с тобой деется? То щеголем разрядился, а то Будто и не подходит так в тройке и босой! Люди засмеют. Ты бы уж неприглядней как
Я теперь, Михаила Панкратыч, уж все скажу, говорит Федя, опустив глаза. Лаковые сапоги я нарочно взял добивать, а новую тройку тридцать рублей стоила! дотрепать. Не нужно мне красивое одеяние и всякие радости. А тут и вышло мне указание. Пришлось стаскивать сапоги, а как увидал болящего, меня в сердце толкнуло: отдай ему! И я отдал, развязался с сапогами. Могу простые купить, а то и тройку продам для нищих или отдам кому. Я с тем, Михаила Панкратыч, и пошел, чтобы не ворочаться. Давно надумал в монастыре остаться, как еще Саня Юрцов в послушники поступил
И вдруг подпрыгнул на сосновую шишечку попал от непривычки. Горкин разахался:
В монасты-ырь?! Да как же так да меня твой старик загрызет теперь ты, скажет, смутил его!
Да нет, я ему письмо напишу, все скажу. По солдатчине льготный я, и у папаши Митя еще останется, да, может, еще и не примут, чего загадывать.
Да Саня-то заика природный, а ты парень больно кудряв-красовит, говорит Домна Панферовна, на соблазн только, в монахи-то! Ну, возьмут тебя в певчие, и будут на тебя глаза пялить нашу-то сестру взять.
И горяч ты, Федя, подивился я нонче на тебя, говорит Горкин. Ох, подумай-подумай, дело это не легкое, в монастырь!..
Федя идет задумчиво, на свои ноги смотрит. Пыльные они стали, и Федя уже не прежний будто, а словно его обидели, наказали затрапезное на него надели.
Благословлюсь у старца Варнавы, уж как он скажет. А то, может, в глухие места уйду, к валаамским старцам Он сворачивает в канавку у дороги и зовет нас с Анютой:
Глядите, милые земляничка-то божия, первенькая!
Мы подбегаем к нему, и он дает нам по веточке земляничек, красных, розовых и еще неспелых зеленовато-белых. Мы встряхиваем их тихо, любуемся, как они шуршат, будто позванивают, не можем налюбоваться, и жалко съесть. Как они необыкновенно пахнут! Федя шурхает по траве, босой, и все собирает, собирает и дает нам. У нас уже по букетику, всех цветов, ягодки так дрожат Пахнет так сладко, свеже радостным богомольем пахнет, сосенками, смолой И до сего дня помню радостные те ягодки на солнце душистые огоньки, живые.
Мы далеко отстали, догоняем. Федя бежит, подкидывает пятки, совсем как мы. Кричит весело Горкину:
Михаила Панкратыч гостинчику! первая земляничка божья!..
И начинает оделять всех, по веточке, словно раздает свечки в церкви. Антипушка берет веточку, радуется, нюхает ягодки и ласково говорит Феде:
Ах ты, душевный человек какой простота ты. Такому в миру плохо, тебя всякий дурак обманет. Видать, так уж тебе назначено, в монахи спасаться, за нас Богу молиться. Чистое ты дите вот.
Горкин невесел что-то, и всем нам грустно, словно Федя ушел от нас.
А вот и Мытищи, тянет дымком, навозом. По дороге навоз валяется: возят в поля, на пар. По деревне дымки синеют. Анюта кричит:
Ma-тушки самоварчики-то золотенькие по улице, как тумбочки!..
Далеко по деревне, по сторонам дороги, перед каждым как будто домом, стоят самоварчики на солнце, играют блеском, и над каждым дымок синеет. И далеко так видно по обе стороны синие столбики дымков.
Ну, как тут чайку не попить! говорит Горкин весело. Уж больно парадно принимают Самоварчики-то стоят, будто солдатики. Домна Панферовна, как скажешь? Попьем, что ли, а? А уж серчать не будем.
Ты у нас голова-то а закусить самая пора будто пирогами пахнет?..
Самая пора чайку попить закусить говорит и Антипушка. Ах, благодать Господня денек-то Господь послал!..
И уж выходят навстречу бабы, умильными голосками зазывают:
Чайку-тο, родимые, попейте пристали, чай?..
А у меня в садочке, в малинничке-то!..
Родимые, ко мне, ко мне!.. летошний год у меня пивали и смородинка для вас поспела, и
Из лужоного-то моего, сударики, попейте у меня и медок нагдышний, и хлебца тепленького откушайте, только из печи вынула!..
И еще, и еще бабы, и старухи, и девочки, и степенные мужики. Один мужик говорит уверенно, будто уж мы и порядились:
В сарае у меня поотдохнете, попимши-то жара спадет. Квасу со льду, огурцов, капустки, всего по постному делу есть. Чай на лужку наладим, на усадьбе, для апекиту от духу задохнешься! Заворачивайте без разговору.
Дом хороший, и мужик приятный и квасок есть, на что уж лучше говорит Горкин весело. Да ты не Соломяткин ли будешь, будто кирпич нам важивал?
Как же не Соломяткин! вскрикивает мужик. Спокон веку все Соломяткины. Я и Василь Василича знаю, и тебя узнал. Ну, заворачивайте без разговору.
Как Господь-то наводит! вскрикивает и Горкин. Мужик хороший, и квас у него хозяйственный. Вон и садик, смородинки пощипите, говорит нам с Анютой, он дозволит. Да как же тебя не помнить царю родня! Во куда мы попали, как раз насупротив Карцовихи самой, дом вон двуяросный, цел все
А пощипите, зарозовела смородинка, говорит мужик. Верно, что сродни будто Лександре Миколаевичу смеется он, братье, выходит.
Как братье?! с удивлением говорит Антипушка; и я не верю, и все не верят.
А вот так, братье! Вводи лошадку без разговору.
Мужик распахивает ворота, откуда валит навозный дух. И мешается с ним медовый, с задов деревни, с лужков горячих, и духовито горький, церковный будто, от самоварчиков, с пылких сосновых шишек.
Ах, хорошо в деревне!.. воздыхает Антипушка, потягивая в себя теплый навозный дух. Жить бы да жить Нет, поеду в деревню помирать.
Пока отпрягают Кривую и ставят под ветлы в тень, мы лежим на прохладной травке-муравке и смотрим в небо, на котором заснули редкие облачка. Молчим, устали. Начинает клонить ко сну
А ну-ка кваску, порадуем Москву!.. вскрикивает мужик над нами, и слышно, как пахнет квасом.
В руке у мужика запотевший каменный кувшин, красный; в другой деревянный ковш.
Этим кваском матушка, покойница, царевича поила хвалил-тο как!
Пенится квас в ковше, сладко шипят пузырики и кажется все мне сказкой.
На святой дороге
Хорош квасок, а проклажаться нечего, торопит Горкин, закусим да и с Богом. Пушкино пройдем, в Братовщине ночуем. Сколько до Братовщины считаете?
Поспеете, рыгает мужик в кувшин. Шибает-то как сердито! Черносливину припущаю. На цветочки пойдемте, на усадьбу. Пни там у меня, не хуже креслов.
Идем по стежке, в жарком, медовом духе. Гудят пчелы. Горит за плетнем красными огоньками смородина. В солнечной полосе под елкой, где чернеют грибами ульи, поблескивают пчелы. Антипушка радуется сенцо-то, один цветок! Ромашка, кашка, бубенчики Горкин показывает: морковник, купырники, свербика, белоголовничек. Мужик ерошит траву ногой гуще каши! Идем в холодок, к сараю, где сереют большие пни.
Французы на них сидели! говорит мужик. А сосна, может, и самого Преподобного видала.
Дымит самовар на травке. Антипушка с Горкиным делают мурцовку: мнут толкушкой в чашке зеленый лук, кладут кислой капусты, редьки, крошат хлеба, поливают конопляным маслом и заливают квасом. Острый запах мурцовки мешается с запахом цветов. Едим щербатыми ложками, а Федя грызет сухарик.
Молодец-то чего же не хлебает? спрашивает мужик.
Говорим в монахи собирается, постится. Начинает хлебать и Федя.
То-то, гляжу, чу-дной! Спинжак хороший, а в гульчиках и босой а ноги белы. В монахи а битюга повалит.
Горкин говорит: как кому на роду написано, такими-то и стоит земля. Мужик вздыхает: у Бога всего много. Федя просит, нет ли сапог поплоше, а то смеются. Идет за сарай и выходит в брюках, почесывает ноги: должно быть, крапивой обстрекался. Мужик говорит, что сапоги найдутся.
Пьем чай на траве, в цветах. Пчелки валятся в кипяток столько их! От сарая длиннее тень. Домну Панферовну разморило, да и всем дремлется не хочется и смородинки пощипать. Мужик говорит, что с квасу это.
С квасу моего ноги снут. Старуха моя в Москву к дочке поехала, а то бы она вас «мартовским» попотчевала бы в ледку у ней засечен. Давеча ты сказал богато живу говорит мужик Горкину. Бога не погневлю: есть чего пожевать, на чем полежать. Сыны в Питере, при дворцах, как гвардию отслужили, живут хорошо. Хлеба даром и я не ем. А богомольцев не из корысти принимаю, а нельзя обижать Угодника. Спокон веков, от родителей. Дорога наша святая, по ней и цари к Преподобному ходили. В давни времена мы солому заготовляли под царей, с того и Соломяткины. У нас и Сбитневы есть, и Пироговы. Мной, может, и покончится, а закон додержу. Кака корысть! Зимой метель на дворе, на печь давно пора, а тут старушку божию принесло, клюшкой стучит в окошко «пустите, кормильцы, заночевать!». Иди. Святое дело, от старины. Может, Господь заплатит.