Расскажи мне о ней, Якова зачаровал грустный лик, траурный, и в самом деле словно в патине перенесенных страданий. Как будто женщина эта многое потеряла и видела ад и оттого и сделалась столь прекрасна. Так прекрасны бывают чахоточные, обреченные на смерть.
Что ж рассказывать добрая женщина, честная, хозяйка щедрая, и в вере истинной крепка. Да только невезучая она очень. Но бог несет ее в своих ладонях кто зло ей делал, получал в обратку точно такое же зло. Мерой за меру. Сына ее единственного царь казнил так через год-другой его сын, от любимой новой жены, помер. Потом было то дело, по которому я в Охотск загремел дело Глебова. Поручик Глебов был у моей хозяйки сердечный друг. Так царь, дурак ревнивый и сам не ам, и другому не дам, казнил Глебова. А через год или два и у новой его жены сыскался полюбовник, и на той же площади, говорят, голову сложил. Все зло, что хозяйке делалось, той же мерой и злодеям ее отливалось.
Яков задумался о том, как сочетаются крепость истинной веры и наличие милого друга, но промолчал.
Трисмегист завернул икону обратно в рогожку:
Жаль мне ее, хозяйку. И на дыбе висела, и шрамы ей муженек на допросах оставил те шрамы, что ты видел на парсуне, они взаправду. Наше-то дело было холопское, зубы стиснуть да терпеть, а она была как-никак царица. Не для того ее звезда зажигалась
И ты списал икону с той, польской чтоб хозяйку порадовать? попробовал угадать Яков.
Видать, и в самом деле спать нам пора, чушь ты начал пороть, зевнул монах. Икону мастер писал, я не умею. И где видано, чтоб человеку в подарок такие парсуны писали? Нет, Яша, матушка Елена о своем портрете и не знает, и, бог даст, не проведает никогда. Другой у меня заказчик, к нему и еду.
Кто же? спросил Яков.
Ты же ученый, знаешь, что Трисмегист означает трижды благословенный. И так уж совпало в Москве меня ожидают с сей парсуной как раз именно трое. А вот кто не скажу. Давай и в самом деле спать. Хочешь на сон грядущий загадай богородице желание, она горазда желания исполнять.
Да только желания так сбываются, что себе дороже, пробормотал Яков, уже здорово хмельной, присел на край кровати и принялся стягивать сапоги. Я уж воздержусь. Спокойной тебе ночи, Иштван.
Трисмегист поморщился от фламандской транскрипции собственного имени, задул свечу и тоже завалился спать.
Хлопнула дверь вернулся ночной гуляка, вкусивший даров амура. Отодвинул спящих, освобождая себе место, улегся на кровать, не снимая сапог, и трубно захрапел.
На подъезде к Москве, на станции, что в селе Кунцево, путешественников ожидала нечаянная встреча. По давним легендам, сельцо Кунцево издревле слыло чертовым местом церкви здесь сами собою уходили под землю, и выпь кричала с болот, и в земле находились татарские пушечные ядра, и даже чертовы пальцы. Яков и не ждал от подобного места никаких приятных сюрпризов.
На станции все вертелся возле них беззубый бледный парнишка, по всем статям разбойничий наводчик, и окидывал несчастного ювелира Фимку плотоядными взорами. Монах Трисмегист отбросил с головы капюшон, почесал привычным движением отрастающую шевелюру и все тем же колючим, любопытным взглядом смерил переминающегося возле их стола наводчика. И просиял.
Мотька, кошкина отрыжка! Вот ведь не ждал, не чаял!
Бледный щербатый Мотька вздрогнул, присмотрелся и тоже узнал:
Трисмегист, Ванюта! Здравствуй, брат! и с размаху заключил монаха в объятия, не забывая при этом трясти его и охлопывать. Какими судьбами?
Другой монах только голову повернул, но не шелохнулся на своем месте видать, Мотька был ему незнаком.
Странствуем, потупился вроде как смущенно Трисмегист, оглаживая на груди и рясу, и икону под нею, и кольчугу. А ты, Мотька, все человеков уловляешь? спросил он шепотом, и Мотька в ответ произвел церемонный поклон, наподобие придворного:
Промышляем. Охотимся. Для шкурки, а не для мясца охотник изловил песца
Одним песец, другим продолжил было за него Трисмегист и вдруг велел, прервав свою басню: Проводите нас с ребятишками до околицы, а то как бы другие нас в дороге не хлопнули. Развелось народу в лесах, никакого порядка
Святое дело, отозвался нежданно галантный Мотька. Только и ты не обессудь, напомни Виконту о скромных тружениках, что в лесу в ничтожестве обретаются.
Как не поведать о том, как вы нас в дороге от татей спасли. Ведь спасли же, верно, Мотенька? и Трисмегист опять сам своей шутке рассмеялся.
Яков с интересом слушал этот престранный диалог и понимал, что вот только что избежали они очередной беды и обрели нежданного союзника в страшных кунцевских лесах. Фимка же, почуяв опасность, в уголке распихивал за щеки свои ювелирные сокровища как обезьянка.
И Мотька не обманул карета мчала до Москвы под невидимой охраной, и вдоль дороги все вздрагивали лесные ветви, и зоркий Яков различал среди ветвей разбойничьи шапки. А по ровному полю летел за ними на гнедом скакуне сам Мотька, да как только показались первые домишки пропал, будто растаял.
На въезде в Москву путников уже поджидали карете заступили путь два монаха немонашеского вида, высоченные, толстенные и безмолвные, словно двое из ларца.
Это за мною, сказал Трисмегист, поманил за собой огромного своего спутника и был таков. Правда, на выходе повернулся к Якову и пообещал:
Разыщу тебя в Москве, пошепчемся, и только его и видели.
Фимка привычным жестом проверил свой пояс с драгоценностями и удрученно застонал. Три кошеля из пяти были срезаны аккуратно и незаметно.
Ты же во рту прятал, попытался утешить его Яков. Ведь лучшее, наверно?
Так проглотил, вздохнул грустный Фимка. Все лучшее проглотил. Тряхнуло на кочке и я их того
Это дело поправимое, улыбнулся Яков. Только про ямы сортирные теперь надолго забудь, заведи себе горшок.
Я знаю, расцвел Фимка смущенной улыбкой. Такое со мною не в первый раз.
Яков Ван Геделе
Кучер отвязал для него из багажа докторский саквояж и дорожный тощий сидор. Яков закинул мешок за спину, взял саквояж в руку, инструменты весело брякнули внутри. И, словно в ответ на этот бряк, раздался отовсюду одновременный, дружный колокольный звон церкви созывали паству к заутрене. Яков запрокинул голову звонили со всех московских колоколенок, со всех сорока сороков, отрадно и согласно, на все лады и тонко, и басовито, и с переливами Ничего не изменилось в Москве со времен его детства белый снег до самых крыш, копья сосуль, сутулые деревянные домики, и на каждом углу часовенка или церковка. И улицы не чищены, и прохожие пуганы, и тати зарятся из каждого закоулка все как прежде было. Вороны, поднятые звоном с куполов, скандальной стаей кружили в небе и каркали на непутевые головы. «На свою голову и каркаете», подумал по-русски Яков, сам себе толком не веря.
Все по-прежнему осталось в Москве. Все кроме него самого. Последний год чуть-чуть не переломил хребет молодому доктору. Сперва неудача за неудачей, как будто ведьма нашептала. Скандал в Испании, с нарушением этикета, потом выдворение их обоих из цесарской столицы. И болезнь его шевалье, долгая, смертная, начавшаяся в пути и закончившаяся в кенигсбергском госпитале. Патрон его, шевалье де Лион, болел и умер у Якова на руках. Яков бессильно наблюдал, как рассыпается в прах, протекает сквозь пальцы его блистательный кавалер, и с ним вместе рассыпается и гибнет и его, Якова, блистательная карьера. В последний месяц Яков делал вещи наивные и бессмысленные, чтобы хоть как-нибудь спасти его и пастора приводил, и знаменитого кенигсбергского знахаря.
Это тофана, мальчик. От нее нет лекарства, так сказали ему и пастор, и знахарь, и сам де Лион. Шевалье лежал на постели, иссохший и черный, как ноябрьский лист, и вся подушка была в выпавших его волосах.