Так вот что тебя хранило! А я-то думал, и впрямь икона
Нет спасения без истинной веры! поднял значительно палец другой монах, тот, что прославил себя недавно меткой стрельбою. А доспех то лишь видимая подмога.
Тут дверь приоткрылась, заглянула девица непотребного рода занятий о чем свидетельствовали веселые ленты на ее переднике, и поманила философа за собою. Тот разгладил на себе новую черную рясу и устремился на поиски приключений.
Ювелир Любшиц, уже осознавший, что спутники их недалеко ушли от недавних лесных татей, устроился на краю кровати, завернувшись в одеяло, как куколка, и приготовился отойти ко сну. Он пожелал соседям спокойной ночи, затем извлек из поясного хранилища какие-то свои ювелирные сокровища и рассовал за щеки, словно белка орехи. После чего смежил веки и то ли уснул, то ли прикинулся спящим.
Монах и Яков сидевшие верхом на стульях друг напротив друга переглянулись, монах окинул молодого человека неожиданно колючим взглядом сощуренных лисьих глаз и проговорил вполголоса:
Что-то мы забыли познакомиться. Или нарочно не удосужились. Но жид, кивнул он на завернутого в куколку Фимку, трус и шляпа, и похер, как его звать. А ты молодец, стрелял, не спужался
Мне не привыкать, усмехнулся Яков.
Иван, представился монах и после паузы прибавил: Трисмегист. Божий человек, как сам видишь.
Яков Ван Геделе, представился и Яков, лекарь. А ты, выходит, русский? Или грек? Трисмегист
Русский, лисьи щелки глаз зажглись лукавством.
Я знаю по-русски, похвастался Яков. Мальчишкой в Москве живал, еще при царе Петре.
Значит, при тебе не стоит нам с товарищем по-русски сговариваться, подмигнул собеседнику весельчак Трисмегист и вдруг извлек из-за голенища плоскую фляжку, протянул Якову: Отведай-ка, лекарь, русского гостинца. Зелено вино, полугарное!
Яков сделал глоток и вернул флягу хозяину.
Скажи, Иван, а Трисмегист не в обиду тебе, уж больно чудное имя. Откуда оно такое?
Ты же в Москве живал, монах отхлебнул из фляги и протянул ее собеседнику по-новой, и о людях тамошних слыхал. Знаешь, вор на Москве есть знатный Иван Каин? А я, наоборот, Иван но Трисмегист. Внял?
Уж понял, что ты не монах, Яков обжег горло огненной водой, закашлялся. Значит, это у тебя не фамилия, а вроде титула.
Льстец! монах встал со своего стула и от души хлопнул давящегося Якова по спине кашель прекратился. Нет у нас титлов, мы не баре.
Кто ж тогда неужто все-таки монахи? Один философ так и называл остроги монастырями дьявола.
Трисмегист вдруг расхохотался так, что в горле забулькала водка:
Тогда уж к твоим услугам послушник Карманно-Тяжского мужского монастыря города Охотска, под патронатом архиерея Тихона Воровского, он даже наклонил голову в шутовском поклоне. А сам-то ты кто, откуда? Если не тайна.
Да уж точно не тайна, улыбнулся Яков улыбка у него выходила детская, совсем бесхитростная и какая-то ласковая. Лекарь, в Лейдене отучился медицине, после странствовал четыре года с шевалье одним, да осиротел, хозяин мой помер. Вот, возвращаюсь в Москву, к дядюшке под крыло, как русские говорят несолоно хлебавши. Дядька мой доктор в Москве известный, Клаус Бидлоу. Может, знаешь?
Кто ж на Москве Быдлу не знает? Добрый человек, колючие глаза Трисмегиста потеплели. Нашего брата с дерьмом не мешает, различий не делает. Пулю из братишки моего как-то вырезал. Хороший у тебя дядька. А что за шевалье такой был, что с тобой по Европе шастал? Может, тоже знавал я его?
Шевалье де Лион, вздохнул опечаленно Яков, с некоторой, впрочем, наигранностью. Тонкий был господин, шпион искусный, у трех орлов на жалованье. Сам понимаешь: тут и дамы, и гризетки, и балы у немецких князей только успевай отряхиваться. Да только не уберег я его, свое неверное счастье.
Как же так?
Захотелось шевалье в коллекцию и четвертого орла, цесарского, и тут-то ему неведомый завистник тофанки и подсыпал. А я с противоядиями ну, так себе Да и нет противоядия пока что от аква тофаны. Вот я и осиротел отправился мой шевалье в фамильный склеп, а я к дядюшке, обратно, в Москву, в дерьме и позоре.
Так ты, выходит, с алхимией накоротке? оживился Трисмегист.
Я лекарь, отвечал Яков, как будто извиняясь, От кашля могу микстуру состряпать, или от колик, или чтоб не спать всю ночь. Или чтобы, наоборот, уснуть.
Или микстурку, после которой человек как на духу все тебе выложит
Есть и такая, только для нее эфедра нужна, легкомысленно отозвался Яков.
Я тебя в Москве разыщу, пообещал явно вдохновленный Трисмегист, пошепчемся.
Они прикончили флягу с водкой. Фимка в своей одеяльной куколке вполне натурально посапывал спал, не притворялся.
И нам надо ложиться, спохватился Яков, завтра дорога.
Может, еще по одной? предложил искуситель-монах и потянулся к другому своему голенищу. Завтра в карете выспишься. Вряд ли тати еще полезут у них эстафета, весь тракт уж наслышан, как мы отбились.
У них что, как у дипломатов почта? удивился Яков, принимая из рук второй уже шкалик.
Вроде того. Не хотелось нам славы, да увы нашла и за печкой, без радости признал монах.
Погоди, Иштван, если вы с приятелем не монахи, для чего ж вам икона? Не заместо же доспеха, в самом деле?
Трисмегист Иштвана проглотил спокойно, а за икону, видать, обиделся.
Думаешь, раз лихой человек, так сразу и нехристь? Он задумался, почесал в голове, ероша тонкие белые волосы. Это непростая икона, лекарь, она многое может. И ждут ее в Москве не дождутся. Слыхал, наверное, про черных богородиц, и про матку бозку Ченстоховску что они умеют?
Яков уже видел однажды черную мадонну, в Испании, в католическом монастыре. То была статуя с темным, как у арапов, лицом. Шевалье де Лион, покойничек, рассказывал, что мадонна умеет исполнять желания, но исполняет их так, что потом сам не будешь этому рад. Яков хотел было подложить мадонне записочку просьбу о благосклонности одной испанской доньи, да шевалье отговорил сказал, что, даже если дело и выгорит, потом или от доньи вовек не отвяжешься, или помрет она под тобою, или наградит чем, и Яков побоялся, не стал чернавку ни о чем просить. Значит, есть где-то и такие же иконы
Я слышал, как черные мадонны желания исполняют, сказал он Трисмегисту. Ты что ж, украл ту, польскую?
Не, это список, протянул монах. Да только список неточный, вполовину парсуна. Вот, угадаешь, чья?
Он распеленал четырехугольный сверток, отогнул рогожу, и в самом деле в одном месте прорванную пулей, поднес дрожащую свечу и приоткрыл темный лик:
Узнаешь? Или не знаешь, кто она?
Яков вгляделся дева на иконе была печальная, в летах, с темными соболиными бровями, жалобно изогнутыми, и два светлых перламутровых шрама пересекали тонкими нитями ее правую щеку. Впрочем, и оригинальная матка бозка Ченстоховска была так же посечена татарскими саблями.
Красивая Кто же она? Русская так, может быть, Софья? припомнил Яков опальную русскую регентшу, окончившую дни свои в монастырском заточении. В детстве, в Москве, встречал он в доме одного смельчака икону, на которой одна из мучениц была именно с Софьиным лицом. Так русские оппозиционеры выражали царю Петру свою скромную фронду.
Матушка Елена, с неожиданной теплотой представил Трисмегист персону на иконе. Я за нее в Охотске шесть лет провел, как один денек по ее, горемыки, делу. Царя Петра первая жена, в миру Евдокия, Авдотья, в заточении инокиня Елена. Добрая была у меня хозяйка. Да только, как и ты своего шевалье, не уберег я ее
Неужели казнили? ужаснулся Яков, он только отзвуки слухов слышал о деле царицы Евдокии.
Борони бог! отмахнулся монах. Жива, и по сей день жива. Под Москвою живет, не в прежней силе, но почти все ей вернулось. Только шрамы с лица не смоешь, сколько ни умывай.