Питание! Он разодрал ребенка почти пополам! Зияющая пасть застыла, полосуя и разрывая бьющееся тело. Длинные руки хторра были с двумя суставами. Жесткие, черные, насекомоподобные, они держали мальчика металлической хваткой и толкали его в отвратительную, усеянную зубами дыру. Камера схватила струю крови из груди, застывшую в воздухе алыми брызгами.
Я едва мог дышать:
– Они едят свою… добычу живой?
Доктор Обама кивнула:
– А теперь представьте, что это ваша мать. Или сестра. Или племянница.
О, чудовище – я пытался уклониться, но образы сверкали перед глазами. Мама. Мэгги. Энни – и Марк с Тимом, хотя они уже семь месяцев мертвы. Я представил остолбеневшее выражение на лицах мальчиков, рот открытый в беззвучном крике ужаса: почему я? Я представил, как это выражение искажает лицо сестры, и содрогнулся.
Я посмотрел на доктора Обама. Комок стоял в горле:
– Я… я не знал.
– Немногие знают, – сказала она.
Я был потрясен и обескуражен – и, наверное, был белый, как мороженое. Я отодвинул снимки. Доктор Обама положила их в папку, не взглянув; ее глаза изучали меня. Она наклонилась над столом и сказала: – Теперь о девочке – вы продолжаете спрашивать, почему Дюк сделал то, что сделал?
Я покачал головой.
– Молитесь, чтобы не оказаться в такой же ситуации – но если окажитесь, будете ли вы колебаться сделать то же самое? Если думаете, что да, поглядите еще раз на снимки. Но стесняйтесь попросить; в любое время, когда захотите вспомнить, приходите в мой кабинет и смотрите.
– Да, мэм. – Я надеялся, что это не понадобится. Я потер нос. – Э‑э, мэм… что случилось с мистером Нокури, фотографом?
– То же, что и с мальчиком на снимке – как нам кажется. Мы нашли только камеру…
– Вы были там?
– … остальное – это ужас. – Доктор Обама на мгновение задумалась о чем‑то другом, очень далеком: – Там была пропасть крови. На всем. Пропасть крови. – Она печально покачала головой: – Эти снимки… – она показала на папку на столе, – . .. невероятное наследство. Наше первое настоящее доказательство. Этот человек был героем. – Доктор Обама снова посмотрела на меня и внезапно вернулась в настоящее: – Теперь вам лучше уйти. Мне надо работать – ах, да, отчет. Возьмите с собой и перечитайте. Вернете, когда подпишите.
Я ушел. Благодарный.
3
Я лежал на койке, когда, напевая, вошел Тед, долговязый парень, тоже взятый с университета. Проныра с новоанглийской гнусавостью:
– Эй, Джимми‑бой, обед кончился.
– Ага, Тед. Я не голоден.
– Да? Хочешь, позову доктора?
– Со мной все окей – просто нет настроения.
Глаза Теда сузились:
– Ты все еще обдумываешь, что случилось вчера?
Я лежа пожал плечами.
– Не‑а.
– Говорил с Оби?
– Ага.
– Тогда понятно; она устроила тебе шоковую терапию.
– Да, и это сработало. – Я повернулся на бок, лицом к стене.
Тед сел на койку, рассматривая меня; я слышал, как скрипели пружины:
– Она показала тебе аризонские картинки?
Я не ответил.
– Ты пройдешь через это. Все прошли.
Я решил, что мне не нравится Тед. У него всегда было что сказать – почти правду – словно он брал слова из кино. Он всегда был чуточку слишком замечательным. Нельзя быть таким радостным все время. Я натянул одеяло на голову.
Он наверное устал ждать ответа, потому что снова встал.
– Во всяком случае, Дюк хочет видеть тебя, – и добавил, – сейчас.