Вот у нас готовый артист есть, Валентина Яковлевна, вдруг сказал учитель Норкин, присевший на первом ряду за парту, и показал жирным коротким пальцем на Шурку.
А ты чего стоишь в углу? удивилась Плотникова.
У стенки, поправил Шурка. Он берег свою независимость.
Петь любишь?
Не знаю. Не очень.
А что любишь?
Кино!
Все засмеялись.
Приходи, попробуем в постановках. На роль Ваньки Жукова тебя попробую. Как твоя фамилия?
Ковальский.
А имя?
Александр.
Александр Ковальский! воскликнула она, подняв левую руку над головой. Неплохо звучит для сцены.
Шурка пришел в ту пятницу в клуб и с тех пор уже не представлял себя без завораживающего общения с этой удивительной женщиной, без того волнения, которое он теперь всегда испытывал входя в клуб.
«Придет времечко-то»
Я смотрю на тебя, Шурка, и думаю: какое же это перемещение народов всяких должно было быть, вторая мировая война случиться, чтобы твой отец песчинка в море оказался здесь, в Утевке, и встретился с твоей матерью. И чтобы ты родился. Чудеса да и только. Как будто кому-то это надо?
Бабушка Груня сидит перед открытым полупустым сундуком, крышка которого изнутри оклеена кусками картины И.Репина «Бурлаки на Волге». Третий слева в толпе бурлак, высокий и в шляпе, очень похож на Большака, который приходит часто к Лобачевым в гости. Только у Большака нет трубки.
Шурка, продолжая разглядывать картину, просит:
Баб, расскажи что-нибудь еще об отце.
О каком, Василии?
Нет, глуховато отзывается Шурка.
Бабушка вынимает наконец-то нужный ей клубок пряжи и, не поднимая головы, не торопясь отвечает:
Мать пусть расскажет.
Шуркина мать сидит с пряжей у окна, там посветлее. Сучит пряжу, принесенную бабушкой.
Что тебе рассказать?
Она ловко поправляет веретено, струны вытягиваются, прялка оживает.
Я вот расскажу тебе, чтобы ты наперед знал, больше тебе никто не скажет, окромя меня. Когда отец твой Станислав пропал, перестал писать, я взяла тебя, совсем еще крошечного, и пошла погадать в Смоляновку к одному старичку.
Он колдун был? Шурка сомневается, что мать верит в колдовство.
Колдун не колдун, а людям много кой-чего угадывал. Забыла звать как его, эвакуированный. Он появился одновременно как летная школа у нас стала в селе. Издалека откуда-то.
У нас летная школа? Шурка удивлен.
Да, в ней учили летать молодых ребят, ее тоже откуда-то эвакуировали, где бои были. Некоторые при учебе-то и погибли, лежат у нас на кладбище.
А нам в школе не говорили Шурка озадачен.
Мало ли чего вам не говорят!
Ладно, мам, а что дальше?
А что дальше? Заходим в избенку. Ты у меня на руках. На кровати сидит весь белый, как лунь, старик, слепой, в руках бобы. Так перебирает их без останова и говорит с ходу: «Гадать пришла?» «Да, говорю, погадать про его вот отца, пропал, писем нет». «А ведь ты, дочка, не на того собираешься гадать». «Как так, говорю, не на того?» Помолчал он, помолчал, руками поиграл в бобы и продолжил: «Придет, вернется к тебе твой первый муж, которого не ждешь. Жив он, но далеко». «Василий? ахнула я. Как же так от него ведь четыре года с фронта не было писем. Я вышла за другого поляка». «Не было, а вот придет. И родишь от него много детей. Жить будете долго вместе и согласно. Судьбе не противься». «А как же его отец?» спрашиваю я про тебя, Шурка. «И второй твой муж вернется, но только когда тебе это будет не надо, в старости. Придет времечко-то, да».
Шурка стоит у голландки, прислонившись к горячему железу, ощущая жгучий рубец у себя на спине и чуть не плачет. Хочется расспросить подробности, но боится не справится с голосом. Наконец решается:
Мам, а первый сын от Василия, что с ним получилось?
Умер, односложно ответила мать. Грудного мы его еще не уберегли, простудили. Он был Шурка, и тебя я потом назвала Шуркой ты брат ему.
А дальше что?
А что дальше? переспросила бабушка. И сама же ответила: Пришел в сорок шестом Василий весь израненный, был в плену долго. Заходит в калитку, а ему уже кто-то сказал, пока он шел дорогой, что твоя мать от другого родила, а его-то сына нет в живых. Остановился в калитке-то, когда Катерина с тобой на руках вышла и встала на крыльце. Метнулась я на зады со двора, чтобы не видеть всего этого. Хорошо, что и деда не было. А вернулась когда, они сидят за столом и потихоньку так разговаривают, и ты при них. Она Василия-то молоком поит.
Ни в какую я не хотела сызнова все, сначала. Но он упрямый всегда был, сладу нет. Все вещи заставил собрать и повел меня за руку к себе домой, к свекрови, где мы до войны жили. Мать Шурки, остановив рукой колесо прялки, стала смотреть в окно.
Шурка заметил на глазах у нее слезы.
Все сошлось, что говорил слепой старик, теперь вот чует мое сердце: и отец твой Станислав может вернуться когда-нибудь. Придет времечко-то так он ведь сказал, старик-то. Бабка посмотрела своими огромными черными глазами на притихшую Катерину и совсем спокойно добавила: А ты не хлюпай носом. Живи покуда солнышко светит. И продолжила: В последнем письме твой польский отец просил прислать фотокарточку новорожденного. Очень хотел, чтобы ты был на ней голеньким, чтобы всего было видно. Катерина так и сделала. Письмо он получил перед освобождением своего родного города Варшавы. Сообщал, что бои идут страшные и его двое товарищей, которые с ним вместе прибыли из России, погибли. Писал, что когда получил фотографию, несколько раз останавливался на дороге и смотрел на тебя, не мог поверить, привыкнуть, что он отец. «Где мой сын там и моя родина», так заканчивалось его последнее письмо. Верил он, что вернется к тебе, поэтому мы фамилию не стали тебе менять, хотя Василий несколько раз об этом заговаривал.
Осечка
У Мазилина, который живет около чайной на Центральной улице, есть страсть, о которой все знают и которая дала ему его вторую, уличную, фамилию. Он любит ружья и охоту, а вернее, любит быть, присутствовать там, где охота и где пахнет паленым пыжом. Стрелять он не умеет, но врет о своей меткости отменно. Сегодня охотники на задах стреляли в калитку огорода: пробовали одностволку Веньки Сухова. Мазилин так «раздухарился», что заявил будто на лету сбил сразу трех витютней.
Они ж стаями и не летают, сказал веско Венька. Уймись.
Что уймись, что уймись, я настоящую правду говорю, их ветром в стаю сбило над жнивьем в Ревунах.
Ага, продолжал Веня, иду я полем ни одного деревца и вдруг волки. Я раз, не мешкая на огромный дуб, да?
Это Веня вспомнил кусочек рассказа Мазилина о его подвигах.
Эту историю все уже знают, поэтому и засмеялись.
Ты зря, Веня, надсмехаешься, я натренировался на той неделе с ружьецом-то, могу аккурат пальнуть как надо!
Можешь? переспросил Веня и озорно посмотрел на всех.
Могу, подтвердил Саня. И для надежности добавил: Я это, Веня, гагарок влет бил, когда у брата на Севере был, а летось в Одеяле дудака завалил.
Говоришь, гагарок стрелял, а на лемуров в тропиках не охотился? поинтересовался Веня.
Чегой-то? переспросил Мазилин.
Давай так, весело сказал Сухов, на тебе мое ружье. На, на!
Мазилин неуверенно взял одностволку.
Веня окинул взглядом ровную заснеженную порошей дорогу вдоль ограды и начал отмеривать своими крупными шагами расстояние. Единственная его правая рука четко работала под строевой шаг.
Вот, ровно тридцать метров. Так?
Ты что задумал, Веня? спросил Шуркин дед.
Так, Саня? вновь спросил Сухов.
Ну так, так, беспокойно ответил Мазилин.
Слушай условия дуэли. Стреляешь мне в задницу. Если хотя бы одной дробиной попадешь ружье твое!
А если не? крикнул подошедший Степка Синегубый. И его испещренное мелкими темно-синими точками лицо, освещенное обычно тусклым светом потерявших остроту после контузии глаз, неожиданно преобразилось, и он вдруг оказался таким же веселым, как Венька. Это удивило Шурку. Таким он его никогда не видел.