Нужно больно, нам сегодня некогда, давай до следующего раза, согласен? предложил Кар.
А Мишка согласен? спросил Шурка.
А чего там, конечно, согласен. Договор дороже денег. Мишка с напускным спокойствием перебирал в руках удила. И уже удаляясь, совсем как маленькому, а оттого еще обиднее, скорчил рожу и пропищал:
«Семиклассник, а такой дурень», подумал с досадой Шурка.
Молодая пряха
Голос дедушки ровный и красивый всегда завораживал Шурку. Сейчас его дедушка сидел в горнице, на облитом солнцем полу на маленьком чурбачке и вязал сетку, вернее бредень, закрепив веревочки за дужку железной кровати.
Если два выходных еще повяжу, Шурка, то, глядишь, в апреле отводом поедем рыбачить новым бреднем.
А как это отводом? спросил внук.
Долго рассказывать. Поедем сам увидишь, отозвался дед Иван и вновь вспомнил о молодой пряхе:
Шуркин дедушка всегда пел негромко и неторопливо. Как бы для себя, будто вокруг никого нет. Ему не нужны большие компании. Он вечный единоличник, никогда не был в колхозе. А зачем ему колхоз: его постоянная должность конюх. В больнице, в нарсуде, в райсобесе есть лошади, значит нужен и Иван Дмитриевич.
Шурка любил, когда дедушка пел в дороге, в степи ли, в лесу Когда дорога впереди длинная, а вокруг ни души.
В прошлом году на маевку приезжал Волжский народный хор. Артисты выступали на самодельной сцене, сделанной около Осинового озера, где ровная площадка и от нее круто поднимается косогор, он и служил как бы трибунами. Вокруг луговая трава, озеро Подстепное слева, справа Осиновое и Лещевое, а дальше, где синева ложится большим широким пологом с белыми кудряшками на зеленую необозримо широкую ленту леса, прячется Самарка, от нее всегда исходил особый свет.
Когда объявили песню «Липа вековая», Шурка даже вздрогнул: «Дедова песня»!
Вышел бодрым шагом красивый артист и запел. Это была другая песня, вернее, слова были те же, мелодия почти та же, но другая. Певец был напорист и резок, он будто бы с кем-то спорил, доказывал что-то. А дедушка никогда этого не делал. Он пел спокойно, ровно, чаще всего под мерный бег лошадей, сидя на телеге или рыдване, от того-то песня удобно ложилась в монотонный топот конских копыт. Дорога чаще всего была знакома, лошади свои, цель дороги впереди ясна. Тревоги не было, было умеренное, установившееся приятие всего, что есть в пути и что еще будет. Была уверенная сила, спокойная и добрая
Певец кончил петь, все захлопали. Захлопал и Шурка, но неуверенно и растерянно. В красивых нарядах танцоров, певцов, в громких восклицаниях и припевках ему показалось что-то неестественное. Он не стал больше слушать, сел на свой велосипед и, направив его почти по прямой с откоса, вихрем независимо промчался мимо самодельной сцены и большой старой ветлы в сторону Лещевого озера там у него стояли пять раколовок, надо было до вечера их проверить и вернуться домой.
Отец приехал
Два последних дня Шурка ждал приезда отца. Баба Груня и деда Ваня уехали за ним на Карем, уложив в сани валенки, старую бекешу и огромный тулуп.
В Самару они поехали через Кряж, а обратно планировали через Кинель, чтобы при необходимости заночевать у лесников: в Мало-Малышевке у Репкова, в Крепости у Янина, дорога дальняя под сто километров.
Все, Шура, говорила мать, начинается у тебя новая жизнь. Ты уж будь умным, соображай что к чему.
А что, мам?
Ну хотя бы жить тебе надо бы теперь не у деда, а в своем доме, а то нехорошо как-то.
Хорошо, мам, но только деда с бабой на меня не обидятся?
Нет, не обидятся. Можно у них бывать, но ночевать лучше домой, ладно?
Ладно, соглашается Шурка, а сам знает, как будет непривычно, у деда всегда интересно: рыбалка, охота, разговоры разные, люди из соседних деревень, чтение вслух книг. Дядья Алексей и Серега с ними всегда здорово.
Я уж и не знаю, к лучшему это или нет, что Василия поехали забирать? Бабка твоя скомандовала: «Хватит и все, уморят там мужика, раз вставать стал заберем домой, скорее прилепится к жизни».
Матъ пристально посмотрела на Шурку:
Будешь его отцом звать?
Буду.
Он уже ждал, как об этом она ему скажет. Вышло не обидно. Это Шурке очень понравилось, ему стало как-то радостно за мать: она все чувствует, понимает, только не всегда все говорит вслух, он это давно заметил. Также заметил, что в отличие от многих, и особенно от его бабушки, она старается даже из грустного сделать веселое. Вот, например, если бы его бабушка и мама в отдельных комнатах рассказывали один и тот же случай, то в той, где бабушка, люди загрустили бы и задумались, а там, где мама, обязательно засмеялись. Такая особенность у Шуркиной мамы.
Мам, ты мне когда-нибудь расскажешь, как так получилось?
Что, сынок?
Что мы с ним неродные?
Расскажу, Шура, только немного тудылича, попозже, ладно?
Ладно, опять соглашается Шурка.
«Странно, думал он. Мы с ним неродные, а на фотографиях мы даже похожи, так разве бывает?»
Привезли отца поздно ночью.
Хорошо Степка Синегубый, его дружок, встретился под Крепостью, а то уже чуть не плутать начали, пурга такая, говорила бабушка, помогая деду Ване ввести отца в избу.
С отца сняли в сенях тулуп, при свете коптюшки перед Шуркой стоял невысокий человек, которого до этого Шурка помнил только лежащим в больничной кровати во всем казенном. Сейчас он был одет в бекешу. Костыли под мышками делали похожим его на большую раненую птицу. Левую ногу он волочил.
Принимай гостечка, хозяйка, задорно сказал отец.
Мать широко раскрыла дверь, чтоб не мешать костылям, и он, поддерживаемый дедом, вошел в дом.
Ну вот, а говорили: нас волки съедят! Подавятся, верно, Шурка?
Шурке стало радостно от такого вопроса, от морозного запаха, от того, что все вместе. Он помогал матери снимать с отца бекешу, а отец, проведя пятерней по Шуркиной голове, добавил:
Ну, с такими помощниками нас просто не возьмешь.
Шурка опять порадовался тому, как отец просто и ясно все говорит и делает. Под бекешей у отца оказались гимнастерка и галифе. Гимнастерка задралась на поясе, и Шурка увидел глянцевую упругую кожу корсета. «Ему еще не сняли корсет, отметил он себе, а как же»
Когда укладывали отца на кровать, чтобы поменять бинты, Шурка увидел гипс на левой ноге, выше коленки до ступни. Пока мать с бабушкой меняли бинты, Шурка с дедушкой отошли, и он спросил:
Деда, а как же его такого отпустили?
Василий настоял: выписывайте. И ни в какую. Железный человек, одно слово. Да и бабка Груня твоя чего стоит!
Пожар в школе
Спалось Шурке плохо. Снились какие-то люди в тулупах, лошади.
Под утро случился большой переполох. Часто захлопали калиткой, дверью в задней избе. Шурка, продирая заспанные глаза, встал и пошел на бабкин голос на кухне. Пол был холодный, и он старался наступать одними пятками.
Шурка, почему чулки не надел, иди скорее назад или коты вон возьми.
А что случилось, баб?
Школа горит, мужики помчались тушить.
Бабка уже растапливала печку. На шестке лежали сухие полешки, а на полу несколько котяков. В глубине печи горел маленький, как игрушечный, костерок. Пахло морозом, который прорывался временами через дверь, керосином и котяками.
Баба Груня взяла увесистую полешку, покапала на нее из бутылки керосином и ловко швырнула в затухающий костерок печка обрадованно враз засветилась, загудела одобрительно.
Кому сказала, что стоишь? Иди досыпай!
Значит, в школу сегодня не идти! обрадовано выскочило у Шурки, и он сам удивился этому.
Бабка Груня выпрямилась, взглянула в упор своими черными большущими глазами:
Разве так можно? Это ж беда какая! А? И укоризненно покачала головой.
Ему стало стыдно, и уже не на пятках, а быстро шлепая всеми ступнями, он засеменил в свой укромный уголок.
Утром при входе на школьный двор Шурка ужаснулся: левого крыла деревянной школы, где находился его класс и мастерская по труду, не было. Была куча хлама, гора каких-то неузнаваемых предметов и горелый запах на весь двор, от которого щекотало в ноздрях.