Рене не был сегодня в придворном, но и без придворного оказался весьма наряден ботфорты до бёдер (этот фасон с лёгкой руки господина Ягужинского обожали все придворные инверты), начёсанная львиная гривка, медового цвета бархатный кафтанчик. Перчаточки, кружевца, игрушечная, словно детская, шпажка. И мушки, на скуле и над бровью, что-то такое они должны были рассказать, на галантном языке, но не Бюрену, конечно, а неизвестной счастливице-фрейлине.
И Рене тут же, на пороге, привстал на цыпочки и поцеловал его в губы увы, именно так, что захотелось ответить. Бюрен, конечно, не ответил, он помнил, что это недобрая шутка, и, попадись жертвочка в ловушку Рене рассмеётся ему в лицо. От Рене пахло пудрой, и сладкой медовой патокой, и всплыл в памяти дурацкий «гроб повапленный» нечто прекрасное внешне, но внутри безнадёжно гнилое
Та самая книга? Плювинель, «Наставления королю»? Бюрен прикрыл за гостем дверь и взял книгу из его рук. Рене сердито прикусил губу злился, наверное, что жертвочка ему не далась.
И в ней сюрприз сказал он с недобрым задором.
Бюрен пролистнул желтоватые, чернилами замазанные страницы эта книга явно была у кого-то настольной. Но не у самого Рене, конечно
И вдруг в руки выпал ему сюрприз.
Письмо, на розовой почтовой бумаге, он сам когда-то выбирал для жены эту бумагу модного цвета фрёз. Потому что она и сама была Erdbeerangel, его Земляничный ангел И земляничной пудрой ещё пахло её письмо словно тысяча острых стрелочек пронзила сердце. Или клюнула острыми клювами тысяча птиц. Пошлое сравнение, но это, наверное, из-за близости Рене.
Бюрен сломал печать, разорвал конверт. Подумал невольно о том, что вотще прокопается сегодня Анисим Семёныч в Остермановых закромах. А потом позабыл и про того, и про другого.
Жена писала ему о сыне, о том, что мальчик родился крупный и здоровый, и сама она здорова, и кормилица у них та же, с которой они прежде условились из дома Мунков. И молока у кормилицы много, и мальчик ест хорошо, ночью спит и днём спит, но если уж кричит иерихонской трубою, голосок у него в отца
Бюрен словно очнулся, он сидел с письмом на постели, а Рене присел рядом с ним, тонким своим платочком стирал его слезы и со страхом заглядывал в лицо:
Там что-то плохое? Кто-то арестован?
Эти придворные вечно задавали друг другу вопрос кто-то арестован? и понятно отчего, ведь при большом дворе регулярно кому-то рубили головы. Вот и Рене спрашивал его о том, к чему сам привык, о страхе из собственного хищного мира. Дурак
Нет, Рене. У меня первый ребенок, сын
А-а, разочарованно протянул Рене. Только-то
Он был очень близко, и постель, прогибаясь, словно сталкивала их ещё ближе зады съезжали по матрасу. Пола бархатного кафтанчика легла Бюрену на колено, и бархатное мягкое плечо коснулось его плеча. Колючие кружева, и тёплый медовый запах, и Бюрен только сейчас заметил у Рене в ушах были серьги, длинные, даже с камнями, качались в розовых мочках, как маятник в часах, когда он запрокидывал голову. Он был небольшой, но смотрел всё-таки сверху вниз, из-за этой запрокинутой головы. Или в сторону смотрел тоже придворная манера, так презирал, что глаза не глядели.
Для чего это нужно было тебе? Письмо Бюрен правда не понимал, ведь это была уже не злая шутка, не игра, не месть за какое-то давнее соперничество. Это было нежданное добро или же всё-таки каприз?
Мой каприз, смеясь, отвечал Рене, эхом его догадки. Вблизи видно стало, почему Рене подводит глаза без лихих раскосых стрелок они казались бы трагическими, беспричинно грустными. Вишнёвые, почти чёрные, как запекшаяся бархатная кровь, с опущенными внешними уголками и заплаканной тенью под припухшим нижним веком. Ты знаешь, что такое право большого входа?
Бюрен не знал. И решил в простоте, что Рене сейчас делает к нему лихой содомитский подкат.
Наверняка что-то непристойное, предположил он мрачно. Очень уж ему не хотелось ломать нос недавнему благодетелю.
Вовсе нет, опять рассмеялся Рене, он всё время смеялся это право камер-юнкера свободно входить в покои коронованных особ. И завтра, если ты ничем не занят, я могу воспользоваться этим правом и представить тебя нашей будущей императрице, матушке Екатерине.
Так можно? только и достало слов у Бюрена, а в ответ был опять этот смех:
Мне можно. Принарядись и не опаздывай, и Рене ещё раз поцеловал его, уже на прощание. Не отвечай же, нельзя
Но он целовал, кажется, и не желая ответа, по привычке птица поёт не потому что чего-то хочет или чего-то ждёт, но такова ее природа Она всем поёт, а Рене он всех целует.
Рене отодвинул от него своё лицо, пальчиком стёр с его приоткрытых губ свою помаду и убежал. Вот кто он был содомит или так, легкомысленный ангел, играющий крылами в движении воздуха? Бюрен не понял.
Среди кенигсбергских студентов встречались содомиты, их игра начиналась всегда одинаково с возни, с потасовки, перетекавшей потом в обжимания и поцелуи. Бюрену они были неприятны, напоминали неразборчивых молодых кобелей, которым всё равно, на кого прыгать на других таких же или на хозяйскую ногу. Они и целовались так, по-животному яростно словно грызлись собаки.
Их возня будоражила, зажигала кровь, как и любая публичная непристойность. Но Бюрен не снисходил до них, он был красив, его любили женщины, молодые, богатые зачем ему было? С его внешностью он мог иметь любую женщину, незачем было тратить себя на мужчин. А в тюрьме содомитов столь яростно презирали, не касались ни их самих, ни посуды их, ни вещей, они жили как прокажённые
И вот этот Рене Его невозможно было даже представить одним из героев возни, исподволь переходящей в лихорадочные вороватые фрикции. Шпион «механического человека» и сам немножечко кукла, он не унизился до вульгарных посягательств, но он предложил сделку. Бюрен был простоват, глуповат, но это он понял.
Рене не имел средств, чтобы платить за любовь, и не имел сил принудить к любви при помощи страха, как часто здесь делали. Но он бестрепетно и последовательно выложил перед Бюреном те козыри, что имел на руках. Остерман, Екатерина. Играй же со мной и я возьму тебя к себе, в свою стаю, в свой круг. Хочешь?
1758. Добыча и охотник
Пастор Фриц примостился на краешке стула и в который раз обводил любопытным взором эту престранную гостиную. Два окна, в свое время превращённые во французские, от пола до потолка, к вящему отчаянию хозяина Мякушкина. Две картины Босха в Петербурге никто не сумел их по достоинству оценить (и украсть), и картины проследовали в ссылку, вернулись к прежнему владельцу. На другой стене широчайший гобелен, изображающий стоящих шеренгой северных охотников, с жуткими варварскими ухмылками и охотничьими орудиями в руках в точности как атрибуты у святых. Пастор помнил ещё, как эти пелымские охотники позировали так же мрачно, рядком, и художница-герцогиня торопливо делала с них наброски. А герцог, старый дьявол, следил за этюдами, сидя верхом на стуле, играя стеком как дрессировщик на арене
Посреди комнаты возвышался ажурный пюпитр тёмного дерева, и герцог или, для ярославцев, князь вслух читал пастору избранные выдержки из католической книги:
Мы живём для того, чтобы выучиться хорошо умирать, выговорил князь с бодрой интонацией декламатора.
Сей урок вашей светлостью давно усвоен, умильно напомнил пастор, еще в Шлиссельбурге. И это было не просто хорошо, это было красиво
Вольно тебе, в ответ на лесть огрызнулся ссыльный, много ты видел Ты пришел, когда всё было кончено, и светлость твоя была уже вымыта и одета, а не валялась в чем мать родила в собственной луже.
Пастор закашлялся и потупил ангельские очи в показательном сочувствии.