Да не об этом думалось тогда. Добродеев как-то тихо вздохнул.
А уж когда в председатели выбирали, девки на тебя глаза лупили в открытую.
Федя, хватит. Капитан мял папиросу нервными пальцами. По наивности я не замечал, как крутится под ногами земля.
Вот-вот. Тогда время было другое. Хотелось крутить шарик быстрее.
Несправедливости на земле много, как-то хмуро, глядя в темноту, произнес Добродеев. О чем он подумал тогда только ему известно.
Глава 7.
Еще в госпитале, когда Добродеев залечивал раны, ему привиделся сон. Вся довоенная жизнь проскакала, как на коне, по пестрым полям его памяти быстро и негромко, не оставляя за собой заметного следа. Детство носилось, бедокурило по пыльным деревенским улицам и резко оборвалось, когда приехала комиссия из центра с предписанием о высылке семьи в Сибирь. Не понравилось кому-то, что зажиточный крестьянин Григорий Добродеев выступил против закрытия церкви на селе. А случилось это после того, как церковный звонарь забрался на колокольню, громыхнул три раза в большой колокол и заорал:
Нету теперь у нас правды, она ушла на небеса!
Это был период, переломивший много судеб и жизней самого трудолюбивого класса в России.
Накануне высылки случился пожар. Дом сгорел. Семья Добродеевых отец, мать и сын оказались в голом поле. Мать успела взять кое-какую поклажу и самое дорогое уцелевшие иконки. Погрузили на телегу свой скарб, нехитрый сельхозинвентарь и в путь.
Был мучительный переезд на незнакомое место, в глухое маленькое село Хлябцево в семидесяти километрах от Омска. Трудолюбивый, с крестьянским характером Григорий очень любил своего Пашку. Старался сделать всё, чтобы вывести его в люди и дать образование. Понимал, что мужик должен не только трудиться, но и быть грамотным. Отец был умен от природы и на селе, несмотря на разность положений, быстро сошелся с учителем Сергеем Петровичем Рябцевым, которого сослали за благородное происхождение. Хотя положение у них было одинаковое ссыльные.
Сергей Петрович, с согласия общины, собрал деревенских детей и стал их учить. Обучением он занимался с удовольствием. И скоро заметил способность Пашки к учебе. Он уговорил Григория отдать парня туда, где есть официальная школа. Отец ради такого дела без колебаний согласился, отвез сына в соседнее село, договорился за деньги с одинокой, набожной женщиной Авдотьей, что она выделит ему угол и будет кормить со своего стола. Детей у нее своих не было, и она, перекрестившись три раза перед иконкой, согласилась приютить симпатичного мальчишку.
Теперь родителей Пашка видел редко, скучал по матери и отцу. Когда приходилось видеть, то расставаться не хотел. Но отец своим крестьянским чутьем понимал, что парню надо учиться, и настаивал на своем.
Годы летели быстро. И по окончании школы встал вопрос, что делать дальше. Учителя сказали: «Надо ехать в город и поступать в педагогический институт». Так он и сделал. Учеба давалась ему легко. Но за время учебы Павлу пришлось дважды съездить в Хлябцево на горькие похороны: сначала отца, а затем матери. И остался Паша Добродеев один на всей планете. Родственников у него не было. После окончания института все студенты хотели остаться в городе, а он попросил распределить его в село. И словно по Божьему промыслу или недосмотру чекистов оказался он в том селе, откуда была выслана его семья. В местной школе было всего два учителя остальные уехали в город. Они уговорили молодого педагога Павла Григорьевича занять должность директора.
За несколько лет школа в корне преобразилась. Это заметили и колхозники. Когда на общем собрании встал вопрос о председателе, то вместо лентяя и пьяницы ставленника райкома Матвея Прокопчука бабы и мужики единодушно подняли руки за Павла Григорьевича Добродеева.
Коллективизация набирала обороты. Но колхоз это не школа. И хотя он сызмальства знал крестьянское дело, и оно было ему не в диковинку, в новых условиях приходилось туго. Тем не менее колхоз под руководством молодого председателя стал поднимать голову. «Заозёрное» в районе начали похваливать и даже ставить в пример. Но тут в мирную жизнь непредвиденно встряла война. Добродеева как председателя колхоза направили на курсы командиров. И вот уже три года он месит грязь по военным дорогам. А смерть с противным свистом гоняется за ним.
Глава 8.
Робко вздрагивали розовые огоньки от папирос капитана и старшего лейтенанта, подчеркивая темень ночи, плотно накрывшую округу. Кажется, она застыла в своей массе, ожидая прихода спасительного серенького утра, которое всё не приходит. Да и никто не торопит это утро. Добродееву и Родионову есть, о чем поговорить, поразмышлять, окунуться в прошлое вспомнить довоенную жизнь. Не знали они, что это была трудная и обыкновенная радость. А узнали они об этом только тогда, когда фашист пришел в их дом. Долго будет помнить их поколение кровь и трупы на полях.
Из всех ошибок в мире, самая большая ошибка это война. Добродеев плюнул на окурок, погасив его. Нет, война не для меня. В его голосе прозвучали твердые нотки. Капитан замолчал. Молчал и Родионов, и, погасив свою папироску, он понимающе вздохнул.
Но ты, Паша, в ней участвуешь.
Да. Поневоле
Конечно, кому не хочется мирной и счастливой жизни?! Но чумные силы ломают эту жизнь, ломают людские судьбы, рубят под корень всё, что наработало человечество за сотни лет, покушаются на самое святое человеческую жизнь.
Ладно, Паша, Родионов с надеждой улыбнулся в темноте. Кончится война, вернемся в свое «Заозёрное» заживём. От такой сладкой мечты старший лейтенант даже зажмурился.
А у капитана комок подкатил к горлу. Не хотелось говорить своему агроному страшную весть. Но что поделаешь, ее не утаишь. Всё равно узнает:
А «Заозёрное» наше, Федя, немцы сожгли под корень. Это я сам видел.
Как?! у Федора перехватило дыхание.
Одни печные трубы остались, небо подпирать.
Вот это да. А ты молчишь. У Федора сердце болезненно сжалось. И живых нет?
Народ, наверно, размотало по соседям. У меня времени не было, чтобы узнать.
Как же мои там? Я думал: освободили, а писем нет.
Надо надеяться. Подожди, Федя. Придут тебе письма.
Там ведь мать и бабушка. Ты же знаешь.
Дай Бог, чтобы они остались живы.
Федор с горечью произнес:
Вот за это мы и воюем, Паша.
Да. Они должны ответить.
В темноте ночи послышался неясный шорох, и прямо перед военными появился мужичок в замызганной стеганке. Он прищурился, чтобы лучше разглядеть:
Здрасте вам, начальники дорогие!
Бойцы оторопели. Родионов с нескрываемым удивлением хохотнул:
Вот те на! Откуда ты взялся?
Как откуда? Старик подтянул стеганку, подпоясанную солдатским ремнем. Я на своей земле.
Ночью нечего болтаться по деревне, строго сказал Родионов.
Так-днем-то вовсе нельзя неприятель заметит. У нас и общее собрание ночью было. Еще до вашего штурма. В поле, во-он под теми скирдами.
Добродеев и Родионов неодобрительно переглянулись.
Какое собрание?
Колхозное. Правление выбирали. Мужиков-то в деревне не осталось.
Родионов растерянно улыбнулся.
Ну ты даёшь! Где же он, ваш колхоз-то?
Ну как где, сердито произнёс старик, вот в этой деревне, Соколово. Тихонько крикнул в кусты: Ульяна! Иди-ка сюда, чего спряталась. Это свои.
Из темноты появилась девушка, как сказочное видение. Она робко смотрела большими глазами на командиров. Из-под косынки выбились белокурые пряди. Застенчивая полуулыбка была на ее лице. И мрак ночи словно раздвинулся стало светлее. Родионов еще больше удивился:
Ты смотри, комбат, что делается на передовой.
Это для вас передовая. Старик хитровато прищурился. А для нас тыл. Опять с молодецким видом поправил стеганку. Меня зовут Харитон Акимыч. А это, старик посерьезнел и придал голосу убедительности, вот это наш член правления, Ульяна Сорокина. А в председатели, стало быть, обратили меня.