Дай сюда, щенок.
Не подходи. Ружье заряжено. Я выстрелю.
Убью, щенок. Лицо отца перекосило.
Петька так и не понял, как ружье перекочевало в чужую руку. Он глянул наверх, и даже кара отца была бы в пять раз легче.
Теперь уже никогда не суждено узнать, о чем был тот мужской разговор, но отец после него ушел, и больше его не видели. Лишь много лет спустя узнали, что он погиб в пьяной драке. А сосед тогда, возвращая рубль, похвалил:
Молодец, парень. За мать всегда надо до конца стоять. А он больше здесь не появится. Ты молодец, но запомни, направлять ружье большой грех.
Мать еще дважды выходила замуж, но неудачно, и, теперь нужда крепко-накрепко вцепилась в их семью.
С горем пополам закончив семилетку, Петруха начал с ней войну.
Но еще раньше, долгими вечерами, когда оставался один в дому, ему казалось, что нужда крадется из каждого угла, из-под печки, как тот огромный черный паук, и хочет утащить его в свою нору. И с той поры он до тошноты ненавидит пауков.
Паука-то того Петруха убил, но, когда уже казалось, что дела начали выправляться, семью постигло новое несчастье. Заболели полиомиелитом брат и сестра. Ополовинилась рабочая сила в семье, и нужда еще сильнее захлестнула ее. И получилось так, что когда сестра в пятьдесят девятом, а брат годом позже умерли, и мать, и Петруха, вопреки горю, облегченно вздохнули. И мать настояла тогда, чтобы Петруха закончил семилетку:
Ученому-то человеку в жизни намного легче. Увещевала она его. Учись, сынок, учись. Смотри, я скоро умру. А тебе жить. А без учения ох, как тяжело. Может быть, была бы я ученой, то до такой степени и не замучилась бы.
И Петруха учился. Учение, как думается сейчас, давалось ему легко. Если бы времени было чуть-чуть побольше, но и в нем оказывалась нужда.
Все же, семилетку он закончил. «Схватывает все налету, ленится только», вздыхали учителя, и ставили «трояки». Он не обижался, он верил, что наступит время Достатка, и тогда он наверстает упущенное, а еще он верил тому, чему учили, правда, воспринимал он все механически, не вникая в суть предмета. Если говорили: «Красота», он верил красота. Звезды это красиво, но зачем это, если нет от ней толку. Понятно, когда нужно дорогу найти там, или иголку, скажем. Или на тех же гульбищах. А если вспомнить, там, на гульбищах, он и узнал Небо. Название созвездий услышал. И, все равно, это была жизнь. Недоступная. Непостижимая. Вечная.
Вечная . Все это останется, но не будет его. Никогда.
Так вот почему так тяжело уходят из жизни старики, так цепляются за последние ниточки, еще поддерживающие их жизнь, и даже тогда, когда уже нет никакой надежды, и невероятные мучения разрывают их тела.
А ведь до сегодняшнего дня он был уверен, да-да, уверен, что мать где-то не так и далеко, и он когда-то развяжется с делами, и навестит.
И вот время пришло, только он так и не узнал дороги.
Он сошел с ума. Не мог же он думать, что мать, будто бы жива, не ребенок же он, наконец. Он же бывал на кладбище, подкрашивал оградки и надгробия.
Петруха прикинул навскидку, найдется ли там место для него и Зинаиды. Конечно, найдется. Сам расчищал. Хотя и тесновато становится, не торопясь, но неумолимо, деревня перебирается на постоянное место.
И снова мысль о смерти обошла стороной мысль о своей. Не смерти, а наоборот, надо же, Жизни.
И это не случайно. Смерть ее ведь нельзя переиграть, это непоправимо. Как же так? Жил человек. Колготился. И вдруг точка.
Хорошо, если сразу. Как мать. Упала в борозду, руки по швам сложила, и отошла. Зинаида подбежала, а ее уже нет. А если всю ночь?
Зинаида завтра прибежит. А дальше мысль застревает.
Петруха представляет, как он бессильно повисает на бороде, еще не умер, а они обрываются под тяжестью его не слишком и тяжелого тела.
Не набрал веса Петруха, так Шкворнем и остался. Пожалуй, волосы могут и не оборваться. А чего им обрываться, с душой выросли.
Что там Зинаида подумает, увидев Петруху висящим на срубе? Не с этого надо начинать. Что она будет думать, увидев, что муж дома не ночевал.
Емельян Иванович свою дочь за Петруху не отдал. Ну, и прогадал, конечно. Как-то, слишком быстро прошмыгнула Ольга два своих замужества, и внуков не подарила, и уже не скрывала свои претензии на Петруху. А Зинаида это видела, и молчаливо боялась, когда-нибудь проиграть.
Ну, вот и заканчивается их соперничество. По красоте Зинаида, вне всякого сомненья проигрывает Ольге, но мать была права: «С лица не воду пить, а все остальное в Зинаиде божий дар. Бери ее в жены. Потом мне в ноги кланяться будешь». Так и вышло.
«Что же ты наделал, дурашка?», Виноват, наделал, и больше никогда не услышит этой ласковой укоризны.
«Хы! ХЫ! Хы! ХЫ!»
«Не терпится, что ли? До утра дождаться не можешь?».
Теперь-то уж что? Теперь уже все можно. Пугануть напоследок, но из горла вырвался только сип, и нетрудно догадаться, что в огороде он один, как перст один.
«Это я снова прыгал?», растерянно удивился Петруха, удивился тому, что уже и тело перестает спрашивать у него позволения.
Шпок! Ш-ш-ух! Это в предчувствующую преждевременный заморозок землю звучно ударилось яблоко и прокатилось по траве. «Антоновка», определил Петруха место падения яблока и удивился: «Рано что-то».
Ему сильно, до нетерпения, захотелось вдруг яблок, захотелось именно Антоновки тугого, истекающего соком в месте укуса, плода. Он даже судорожно сглотнул слюну. Голова дернулась, подбородок сильно дернуло, но боль уже была тупой.
А ведь ему больше не едать яблок, прошлась по голове опустошающая мысль, скользнула к сердцу, «Разве так бывает?», И Петруха ощутил, что снова замерзает.
Снова начал, было подпрыгивать, но сил больше не оказалось, Он раскачивал, изгибал неподатливое, словно бы, чужое тело, но все медленнее и медленнее, хотя временами и казалось ему, что ое все еще прыгает. И, все равно, он уже понимал, что нет, не выживет, замерзнет.
Тяжелая обида вскипала в сердце, и хотя она и подгоняла его, но уже было понятно, что это она отбирает последние силы. Скоро они совсем покинут его, ноги подогнутся, и он повиснет на бороде, не в силах подняться.
Сразу-то он не умрет, видимо, не всех сразу в ад отправляют, кого-то и в холодильник. Но, все равно, конец один, и все, к чему стремился, пойдет прахом. Уже завтра снимут с Доски Почета его фотографию, под которой написано: «Петр Николаевич Рогов, лучший плотник-механизатор совхоза». Так, скажете, не бывает? Но ЛУЧШИЙ это вам не мелочь по карманам тырить, это вам не Шкворень. А впрочем, что Шкворень? Тощ, да не переломишь. Шкворнем прозвали Петруху за его худую длинноту метр девяносто три на мятьдесяд девять кэгэ. Ну, и что? Шкворень, так Шкворень, не бьют, чай. Главное ЛУЧШИЙ. До этого он был просто лучшим плотником. Правда, Петруха перешел в механизаторы потому, что это дело прибыльное. Но никого это не касается. Сам Сергей Данилович, Главный Инженер, направил его на краткосрочные курсы, хотя и не без нажима со стороны Петрухи. Плотники в совхозе все еще очень нужны.
Впрочем, Сергей Данилович, в чем сам признавался, не прогадал. Курсы Петрухе нужны только для корочек. А успевал он всюду. В страду он на технике, в межстрадье на стройке. И еще ни одна большая стройка без Петрухи не обошлась.
Все свои специальности Петруха обрел самоуком: сметливым глазом да тайными тренировками. Может и на токарном немного работать, и по кузнечному делу, но уж плотничья сноровка от деда досталась, который большим мастером был. Найдется ли хоть один дом, где не сохранилась вещественная память о нем? А ведь и прожил немного. Ох, если бы не война!
А вот Петруху недолюбливают. Он это чувствует, и хотя виду не показывает, но переживает остро. И людям старается услужить, в помощи ниеогда не откажет. Но все усилия укрепить авторитет перечеркиваются по утрам, на «нарядах», словно, Бес под ребро толкает. Федька мужик ушлый. Зная, что за Петрухой проверять не надо, все сделает «тип-топ», он посылает его именно туда, где требуется кропотливость и аккуратность. А такие работы, как правило, оплачиваются «жиже», и потому редкий наряд без схваток. Нередко Петруха осиливал, чем злил мужиков, потерявших заработок. Но знали за Петрухой и подбирать разбросанное. Кое-кто пострадал за это даже своей зарплатой, эти недолюбливали сильней.