А ведь мог бы и догадаться. Дельная мысль оказалась роковой: от первого же легкого прикосновения топор качнулся, провернулся на острие, осуждающе, показалось, качнулся, показалось только, конечно, в его положении и не такое может показаться, и упал наземь, да еще и на противоположную сторону.
У Петрухи затряслись руки: «Это уже конец»!
Он живо представил, как утром прибежит от родителей Зинуха с детьми и, поняв, что он не ночевал дома, прибежит к срубу и найдет здесь его мертвое, висящее на бороде тело. Заголосит она тогда, будет звать на помощь. Помощь, конечно, придет: помогут и обмыть, и похоронить, но смеху по деревне будет, что его и в гробу переворачивать начнет.
И надо же ей именно сегодня идти к старикам. Могла бы и на завтра отложить. Но он тут же спохватился, что сам и отослал сегодня, поскольку завтра банный день.
Тогда тупо и коротко кольнула несправедливая обида на тестя: как не уговаривали, ни в какую не хочет переезжать к Петрухе. Хотя и его понять можно: силы уже не те, но все еще пыжится, стараясь удержать марку крепкого хозяина и корову еще держит, и сад все так же радует глаз и опрятностью и изумительными яблоками, а тесть еще поговаривает о том, что пасеку бы надо возродить. Это-то понятно. Всю, считай, жизнь был крепким хозяином, и это больше, чем привычка. Но все больше и больше не успевает, не справляется, хотя и о помощи не просит, но приходится Зинаиде, да и Петрухе тоже, все больше и больше разрываться на два хозяйства.
Да, старики, старики, вздохнул Петруха, и вспомнил свою мать. Она и умерла в борозде, между гряд, улизнув из-под опеки снохи.
«А что же ты, пень гороховый, сдаваться решил? Помереть вздумал? А дети? Неужели сиротствовать и им? НЕ-ЕТ!».
И он исступленно, обламывая ногти, в кровь обдирая пальцы, принялся выворачивать из седел бревно. И хоть не без основания считал себя неслабым, жилистым, слишком неудобно было
Бесполезняк. Он не тут же услышал этот жестокий приговор, и потому продолжал все также выворачивать намертво засевшее бревно.
Кто тут? Петруха притих, и вдруг понял, что это он сказал, а перед этим был скулеж попавшего в ловушку зверя, и это был его скулеж.
И Петруха разом обмяк, и безликая усталость опутала мышцы, и даже мысли. Нет Петруха еще боролся: встряхивался, пытался найти хоть какой-то выход, но тут же впадал в провал, забывался .
«ШУХ! ШУХ! ШУХ! ЩУХ!»
Снова кажется?
Петруха прислушался, и понял, что кто-то идет по тропинке прямо к срубу. Он уже обрадовался грядущему спасению, зов готов был собраться с пересохших губ, но неведомая сила заставила прижаться к стене с давила дыхание.
И тогда он всем существом своим, каждой клеткой своего тела ощутил, как тот, подошедший, перебирает доски, заготовленные для пола и полка.
Петруха рванулся, было, спасать свое добро, но больно стукнулся лицом в стену. Это было уже сверх его сил, и он, не выдержав боли и обиды, он так громко выдал трехэтажный мат, что тот сначала присел от страха на доски, но вскочил и рванул по тропинке, только бурьян зашуршал.
А Петруха заскрипел зубами от еще сильнее разгорающейся обиды и беспомощности, и уже безвольно заскулил, и горькие мужские слезы теплыми горошинами потекли по лицу.
5
Хотя это уже не имело для него никакого значения, Петруха окончательно потерял счет времени. Обещали, что разведреет к утру, но он до этого времени не доживет. И все же, назло ему, похоже, прогноз сбудется.
Если бы время бежало так же, как тучи. Ну, сколько сейчас? Часов девять? Зинаида вернется к пяти. Три плюс пять. Восемь. Петруха и не хотел бы произносить это слово, но оно назвалось само Вечность. Это в сочетании со Звездным Пространством хорошо, а в его состоянии.
Все-таки «симонтики», по своему обныкновению, просчитались. Широким черным опахалом пролетев над баней, последняя туча сходу опустилась к реке, и на небо высыпали звезды.
«Заморозок, поди-ка, будет. Первый», Зинаида, конечно, все закрыла, но вдруг да что-то пропустила.
«А заморозок, точно, будет, тут и к бабке не ходи», Петруха зябко передернул плечами, и остро почувствовал, как покрывается еще не коркой, еще только пот выжимает на рубахе круги соли. Но это было знание, а реалия прошлась по спине туда-сюда холодным ознобом, и сразу же заныло тело, и уже было не сдержать противной мелкой дрожи.
Если бы . Если бы борода не была коротка, то он знал бы, как согреться. «А какая разница?» А, действительно, какая разница? Он начал медленно по-змеиному изгибать тело, стараясь как можно меньше досаждать бороде, затем топать ногами, растирать кожу везде, куда достают руки. Раньше такое помогало.
Помогло оно и сейчас, только устал он быстрее, чем согрелся, но удивительно, боль из тела ушла, и маленькая надежда выжить затеплилась в глубине уже остывающего пепла.
Петруха не знает, чьи это слова, но ему хватило и одного прочтения, чтобы запомнить на всю жизнь.
Запретная мысль, но она уже выскочила, и чтобы сменить запретную тему, Петруха принялся изучать Небо. Хотя, как изучать? Голова постоянно повернута на юг, в ту часть неба, которую раньше, как-то так, не замечал, а вот теперь .
Небо еще больше вызвездило. Петруха никогда прежде не думал, что на небе столько звезд. Но это звезд, а учитель физики говорил, что каждая звезда это Солнце, а вокруг него миллиарды лет вращаются свои планеты.
«И это только маленькая часть Вселенной, которую нам хоть как-то удается увидеть». Разумеется, «Мели Емеля, твоя неделя», для того, чтобы понять свою ничтожность, и того, что видишь, хватит. А учитель, молодой еще, ему все простительно, снисходительно так, а значит, обидно, рассмеялся: «Если не можешь это принять, тогда придется залезть а навоз, чтобы не видеть всего этого».
В навоз никто прятаться не стал, самого учителя выкупали в навозной жиже. Глупо, конечно, получилось, и им величия не добавилось, разве что у него спеси убавилось.
Чего этим хотели доказать, Жаловался на следующий день Петрухе учитель, и никак не мог услышать: «Небо-то здесь и не причем, как бы. Свою территорию защищают».
А может, и причем? Всегда люди боялись своей немощи, а Небо.
А как не бояться, если всю жизнь приходится выживать, даже тем, у кого полные семьи, а уж тем, у кого судьба Петрухи сам Бог велел. Только больно много таких. В них рано взрослели, рано сгибались в три погибели, и рано выправлялись.
Своего отца Петруха почти не помнит. Принципиально не помнит. Не было его, точнее, проходил тут какой-то.
«Он тебе жизнь подарил», Увещевала мать. «Вырастил тебя».
И все закончилось в семь лет. Мать билась из последних сил, а этот морду отрастил, в дверь не влезает, а работать не может он, видите ли, жертва войны. Три год где-то пропадал, и уже стали забывать его. Ага, пропал он, заявился вдруг, начал денег требовать, а какие в совхозе деньги?
*
Тебя же посадят. Отговаривал Сашка, но кто ж в десять лет знает истинную цену денег? И рубль, добытый Петькой из заветной копилки, казался ему невероятным богатством. А и всего-то за ружье, которым Петька должен отца-бандита прогнать.
Так они и пошли. Впереди Петька с двустволкой, следом Сашка.
Конечно, перед входной дверью от его решимости не осталось и следа, и еще чуть-чуть, и рубль был бы потрачен напрасно. Но все решило бешенство отца.
Он выбежал вслед за матерью, и вдруг наткнулся взглядом на дрожащий от возбуждения ствол.
Уходи. И больше не приходи. Ты чужой. У Петьки вытекла предательская слеза, но он направил ружье в этого совсем чужого человека
Дай сюда. Я тебе сейчас уши оборву. Отец вытянул руку, шагнул навстречу, и повторил. Я сказал. Дай сюда.
Ружье громыхнуло так, что у Петьки уши заложило. Ружье сильно дернулось назад, и едва не выскочило из рук. Стало страшно. Он даже не понял, попал ли, но от страха был готов бросить ружье, и бежать, куда глаза глядят. Тем более, что над головой слышался звериный рев отца.