Мы в этом доме все убежденные коммунисты, сказал он так, будто повторял это уже тысячу раз, и начал скручивать свою первую за день сигарету.
Сны приходят каждую ночь, призналась Катя отцу несколько дней спустя, когда они выгнали на выпас последнюю корову, шлепнув ее по крупу. Они начинаются практически сразу, стоит мне закрыть глаза, а когда я просыпаюсь, я прожила дюжину лет и встретила сотню людей; я вышла замуж и родила; я умерла; я переплыла океан. Я просыпаюсь, и это каждый раз шок.
Могу себе представить.
Прошлой ночью я была в Нью-Йорке, сказала она. Я была школьницей. На площади был парад. Папа, ты себе не представляешь. Сколько людей! Мужчины в шляпах. Лошади. Огромные, высокие здания.
Ее звали Роза, ту девушку, которую ты видела во сне в Нью-Йорке. Роза Шмидт. Ей было пятнадцать в день этого воспоминания, сказал Ярослав. Столько же, сколько тебе сейчас. Твоя мама много раз рассказывала мне о Розе. Это был 1895 год, парад в честь Дня благодарения на Бродвее.
Там были слоны, сказала Катя. Они прошли прямо мимо меня, а я протянула руку, и один из них коснулся меня своим хоботом.
А какой-то ирландский паренек дал тебе бутылку спиртного, и вы вместе распили ее под Бруклинским мостом.
Катя засмеялась.
Я еще не видела этого сна. Но, пожалуй, теперь буду ждать его с нетерпением.
Пожалуй, стоит. Ярослав позволил молчанию между ними затянуться, а потом повернулся к дочери. Ты уже встречалась с Эгльфином? Родериком Эгльфином?
Да. Лицо Кати потускнело. Она взяла отца за руку, и вместе они стояли и смотрели, как домашняя скотина вяло разбредается по пастбищу.
Сегодня я попрошу мальчишек почистить доилку, сказал фермер, закрывая двери коровника на железный засов. А ты беги собираться.
Спасибо, папа.
Ты видела свое золото? Золото Элоизы?
Да, был ее быстрый ответ.
Ты родом из очень богатой семьи, Катарина Немцова.
Я уже начинаю это понимать, ответила Катя.
Мы говорили о том, чтобы отправиться на его поиски. Мы с твоей мамой. О том, что могли бы стать богатыми, сказал Ярослав. Он начал разматывать шланги доильного аппарата, подготавливая их к отпариванию.
А сейчас ты хотел бы этого? Найти золото Элоизы?
А-а-а Ярослав бросил на Катю извиняющийся взгляд. Хотел бы я этого? Хотел бы я стать богатым? Возможно, раньше. Раньше я мог бы этого хотеть. Он повесил резиновые шланги на гвоздь. Не дело задавать фермеру такие вопросы, Катенька. Ты видела несметные богатства. Ты знаешь, что это такое. Он взял дочь за руку и повел ее через двор, оглядываясь по сторонам и проверяя, чтобы никого не оказалось в пределах слышимости. И все же твоя мама говорила, что богатство это не золото и серебро, а плоть и кровь. Когда ты бедный фермер с одним-единственным пальто на зиму, богатство выглядит очень привлекательно. А я? У меня другие мечты. Я мечтаю о дальних странах. Я мечтаю о таком месте, где человек может ходить с высоко поднятой головой, свободно высказывать свое мнение, и где никто не будет указывать ему, что он должен думать, или где он должен работать, или что ему говорить. Я мечтаю просыпаться без страха без страха, что у меня отнимут ферму, без страха, что меня отправят работать на шахты. Так что нет. Мне не нужно золото Элоизы, Катенька. Да и потом, разве можно разбогатеть в Попраде? Партия изымет наши богатства, и мы снова станем бедняками. Так что если мы действительно захотим разбогатеть, нам придется уехать отсюда. Но неужели мы сможем покинуть эту долину? Он запер калитку, ведущую в поле, и они встали рядом, облокотившись на нее и глядя на приречные луга и предгорья Татр, наблюдая за коровами, склоняющими свои головы к высокой траве. Где мы найдем сокровища дороже, чем все это? Вот что сказала бы твоя мама.
Знаю, папа.
Я много раз обсуждал это с твоим дедушкой. Он божится, что нас непременно убьют, если мы попытаемся покинуть Чехословакию.
Катя улыбнулась. Она положила руку отцу на плечо.
Возможно, если Дубчек откроет границы
Возможно.
Лето 1968 года было одним из самых жарких на долгой памяти многих. Летом 1968 года у Кати появился молодой человек, которому она рассказала о своем даре. Тем же летом произошла перестрелка по дороге из Прешова в Попрад.
Это было лето, которым все началось, и лето, которым слишком многое кончилось.
Лето, насыщенное событиями.
Почти каждое утро солнце выкатывалось из-за горизонта на чистое голубое небо, и темно-зеленые пастбища и иссиня-черные леса, простиравшиеся на север от предгорий вокруг промышленного города Попрад до высокой стены Татр, окрашивались его золотым светом, пока май не сменился июнем, а июнь июлем, и ячмень на полях не начал вызревать, а затем и сохнуть. Один из попрадских мальчишек, Марат, проезжая на велосипеде мимо переулка, увидел рысь, которая охотилась на крыс в канавах. Он на всей скорости гнал на ферму, чтобы скорее сообщить эту новость, но когда все остальные примчали в тот переулок, рыси уже не было.
Второй из них, Йорди, нашел себе подружку в Старом Смоковце с почти такими же кривыми, как у него зубами, стал напевать американские песенки в стиле рок-н-ролл и укладывал отросшие волосы в прическу кок, как Элвис Пресли.
В начале июля Катя начала встречаться с молодым человеком из академии в Штрбске-Плесо. Ему было семнадцать.
Он слишком стар для тебя, ворчал Ярослав. И вообще, рано тебе думать о мальчиках. Тебе всего пятнадцать.
Но Кате нравилась его компания. Его звали Милан Гашек, и в свободное от учебы время он работал на бумажной фабрике, которая стояла на реке Татшаньска всего в нескольких километрах вниз по течению от фермы Немцовых. Они с братом делили на двоих русский мотороллер «Вятка ВП‐150» аквамаринового цвета, идентичный (как утверждали все вокруг) итальянской «Веспе». Когда была его очередь пользоваться мотороллером по понедельникам, средам и по субботам утром, Катя садилась сзади, не обращая внимания на его волосы, лезущие ей в лицо, и крепко, до белых костяшек, держалась за его рубашку. Милан не отличался особой красотой: он был худощавого телосложения, с бледной кожей, и волосы у него чуть-чуть курчавились; он носил очки в проволочной оправе, а дужки завязывал на затылке бечевкой, чтобы не слетали, когда он ездил на мотороллере. Но он был честным, и Кате это нравилось.
Меня не волнует внешность, говорила она отцу. Мне важно только то, что у него в сердце.
Милан читал книги. Он говорил о политике. Он состоял в союзе молодежи.
Ты убежденный коммунист? спрашивала его Катя.
Конечно, отвечал он. А ты?
Я реформистка, отвечала она, и в глубине ее глаз загорался огонь. В моем понимании, это самый убежденный коммунист.
Может, и так.
Они встречались, но летом 1968 года редко делали что-то большее, чем просто держались за руки. Иногда Катя позволяла Милану чмокнуть ее в щеку, а раз или два, в конце свидания, осторожно поцеловать в губы на ночь. Она не спешила заходить дальше, и он как будто тоже. Он никогда не распускал рук. Оба считали, что их отношения произрастают из дружбы, а не из похоти.
Ты когда-нибудь слушала «Битлз»? однажды спросил он.
Все девочки в школе говорят о них, ответила Катя.
У меня есть их пластинка, сказал Милан. У тебя есть проигрыватель?
Катя отрицательно покачала головой.
Тогда приходи в квартиру моего брата на Заградницкой. Послушаем пластинку там.
Квартира брата Милана находилась в центре Попрада, на седьмом этаже без лифта в здании больницы, где он работал рентгенологом. Это была однушка с односпальной кроватью. Проигрывателем оказался венгерский заводной патефон в футляре из оливкового дерева, и он относился к нему как к бесценному сокровищу, трепетно протирая все уголки патефона мягкой щеточкой, прежде чем включить музыку. Он поднес к губам свои длинные техничные пальцы.