Будем слушать на маленькой громкости, прошептал он. Стены здесь сделаны из бумаги.
Они склонились над аппаратом. Милан осторожно опустил пластинку на вертушку и поставил тяжелую иглу на дорожку. Его брат нервно подкрутил регулятор громкости.
Музыка зазвучала сладко и провокационно. Царапающие звуки патефонной иглы. Гитарная какофония. Жгучая, энергичная гармония. Голоса, поющие на странно знакомом языке. Ритмичный барабанный бой.
«Она любит тебя, да, да, да» [4]
Брат Милана убавил громкость.
Такую песню лучше не включать слишком громко, объяснил он. За это можно сесть в тюрьму.
Это была музыка, которая просачивалась в кровь и текла по венам. Всеми конечностями Катя ощущала электрические разряды. Такую музыку хотелось слушать затаив дыхание. Это была болезнь, которая проникла в организм, как паразит, через уши, и поражала мозг.
Она любит тебя, прошептала она Милану по-английски, полуприкрыв глаза от удовольствия, но он тоже впал в транс, навеянный музыкой, и раскачивал головой, как плакучая ива на сильном ветру.
Милан обвил ее талию своими руками, и они соприкоснулись лбами, светясь огнем этой музыки. Они прослушали пластинку с обеих сторон, и все песни показались им по-заграничному странными, но соблазнительно притягательными. Катя чувствовала их всем своим естеством.
Это английский, объяснил Милан Кате. Английские слова.
Я знаю, сказала Катя и удивилась тому, что действительно знает. Они означают «она», и она указала на себя, «любит», и она указала на свое сердце, «тебя», и она указала на Милана.
Позже, прослушав пластинку дюжину раз, они шли вдоль реки, возвращаясь к автобусной остановке на улице Штефаникова, и мурлыкали «битловские» мотивы, а Катя учила Милана словам. «Да, да, да, подпевал он. Да, да, да».
Как ты поняла английский текст? спросил он и взял ее за руку.
Ты многого обо мне не знаешь.
Расскажи мне.
Папа не любит, когда я рассказываю.
Здесь нет твоего папы.
В ответ на это она улыбнулась.
В Новой Вышне это ни для кого не секрет, сказала она. Но я мало говорю об этом. Иногда деревенские бабки задают мне вопросы. Они называют это даром моей матери.
Расскажи.
Я не думаю, что это дар. Я называю это призраками моей матери. Она вздохнула. Солнце высоко стояло в безупречном небе, на котором не проплывало ни облачка. У меня в роду есть одна особенность, сказала она, глядя ему в лицо. Я думаю, это случается с нами в утробе матери. Какая-то алхимия или, может быть, магия. Кто знает? Но это то, что случилось со мной. Что-то очень странное.
В утробе матери? Как это? Теперь ему стало любопытно. Вместе они поднялись на мост. Это был Попрад безликий город, жалкое собрание квадратных бетонных домов и тихих широких дорог, но набережная таила в себе некое очарование, особенно летом. Они стояли и смотрели на аллею деревьев, растущих вдоль кромки воды. Мимо проносились велосипедисты с сумками на спине. Женщина гуляла с ребенком. Они постояли так некоторое время, наслаждаясь видом.
«Она любит тебя» напевала Катя. Она рассмеялась, увидев его реакцию. Я вижу воспоминания моей матери, сказала она наконец. Она отвернулась, чтобы не смотреть на него. Не смейся. Они приходят ко мне во снах.
Ты видишь воспоминания своей матери? В его голосе звучало сомнение.
А моя мать видела воспоминания ее матери, так что я вижу и их тоже. И воспоминания ее бабушки, и далее, и далее, и далее. Я вижу все жизни моей матери. Они остановились постоять у перил над узкой речкой. Катя наклонилась, чтобы поднять камешек, и бросила его в темную воду. «Загадай желание, говорил один из отцов ее прошлого. Брось камень в воду и загадай желание».
Далее до начала времен? спросил Милан. Он умело держал лицо.
Нет, не до начала, ответила Катя. Она смотрела куда-то вдаль. Была та, с которой все началось
Он изогнул брови.
Женщина по имени Элоиза Мария Монбельяр, одна из умнейших женщин своего поколения.
Ага. Лоб Милана дрогнул, когда он слегка нахмурился. Он попробовал ее имя на вкус: Элоиза Мария
Монбельяр.
Не словацкое имя, заметил он.
Не словацкое.
И с нее все началось?
Да.
Он посмотрел на нее, как будто не зная, что спросить дальше.
И ты правда знаешь ее имя?
Не говори глупостей. Конечно, знаю, сказала Катя немного сердито. У меня же есть ее воспоминания. Она обняла Милана за талию. Понимаю, наверное, это кажется тебе странным. Мне и самой это кажется очень странным, а я с этим живу. Но я помню жизнь Элоизы. Не во всех подробностях, а, знаешь, как воспоминания из глубокого детства: здесь обрывок, там пробел. Как мозаика, от которой у тебя осталось несколько десятков деталей, а сотня потеряна, но даже несмотря на это ты все равно можешь восстановить картину. Потому что все самые важные фрагменты у тебя есть. Вот на что это похоже. Некоторые воспоминания такие четкие, что как будто произошли со мной вчера. Другие смутные, сбивчивые. Третьи должны быть на своем месте, но когда я тянусь к ним, они исчезают. Все, как и с обычными воспоминаниями, наверное. Я помню дни, людей, разговоры. Я помню места. Лица. Еду. Я помню сады, деревья, моих любимых лошадей. Я помню собак. Помню учителей. Помню друзей и врагов. Я помню спальни, холодные зимы и жаркое лето. Я помню парней и любовников, мужей и детей. Я помню прошлое Элоизы, как если бы как если бы это было мое собственное. Хотя, возможно, так оно и есть.
Милан выглядел растерянным.
Я не знаю, что сказать, признался он.
В прежние времена, сказала Катя, меня бы сожгли как ведьму.
Они прошли от моста до автобусной остановки на Штефаникова, и Милан взял Катю за руку, когда она садилась в автобус.
До завтра? спросил он и осторожно поцеловал, дождавшись ее разрешения.
Ты только не пугайся, попросила она. Или я пожалею, что рассказала тебе об этом.
До завтра, повторил он и улыбнулся, давая понять, что все в порядке.
Она любит тебя, сказала она.
Да, да, да.
Какое блаженство спать. Зимними утрами, когда угасающие угли кухонного очага уставали от бесплодных попыток согреть дом, когда по окнам стелился иней, рисуя карты замерзших рек, Катя пряталась под шерстяными одеялами и маминой накидкой из меха баргузинского соболя, провалившись в сладкое забытье между сном и явью. Полчаса, или около того, пока не зазвонит старый будильник Ярослава, созывая всех на дойку. Полчаса неизведанного наслаждения. Теперь она умела открывать свои сны и листать, как книги из книжного шкафа. Она могла закрыть глаза и отправиться в любое место, время, день, могла выбрать любого из призраков в свои провожатые.
Восемь неисследованных жизней было в ее распоряжении. Так, во всяком случае, ей казалось. Она могла посетить любую из них, стоило только закрыть глаза. Расслабиться. Выдохнуть. И тогда приходили воспоминания.
Она видела интерьер гостиной роскошного французского замка, вдыхала запах сальных свечей, слышала фырканье лошадей, цоканье башмаков прислуги по плиточному полу и смех гостей. Где-то играл клавесин. Танцевали гости. Вино лилось рекой. Небо было васильково-синим. Вокруг лужаек росли подсолнухи. Большая статуя морского бога лила в фонтан воду из своих ладоней. Она видела все как наяву. Могла представить, как спускается по лестнице, а там, вместо холодного каменного пола, пустой кладовой и голодных коров на ферме Немцовых, ее встречают горничные, несущие серебряные подносы с устрицами и малиной, мягкими сырами и холодным мясом, и в доме пахнет теплым, только что из печи, хлебом.
Она могла, если бы захотела, стать Софией Лестер, влиятельной белокурой англичанкой с городской резиденцией в Сент-Мэри-ле-Боу и загородным домом в Стаффорде, с горничной из Эдинбурга и супругом при королевском дворе. Слышать ее чопорный английский смех, обонять вонь лондонских клоак, ощущать зуд от укусов лондонских блох и вкус простокваши в рисовом пудинге. Слышать топот мышей, снующих по ее простыням. Могла выглянуть из окна и увидеть, как сквозь рассеивающиеся дождевые тучи пробивается солнечный свет.