На наслаждения, разумэ-этся. Приехал кузэ-эн. Плавный жест в мою сторону, однако не исполненный до конца, грубо прерванный.
Ах кузе-е-н! специально нас принижая и распаляя себя, нажимает на «е-е» Иван Сергев. На нем белая посконная ночная рубаха и галифе цвета хаки, он по-крестьянски босой, пальцы на ноге загнуты вверх (плохой признак). Денюх тебе? Так получи!
Хлесткий удар босой ногой сыну в пах. Зря тот развернулся так вольготно, распахнул себя, да еще нагло раскачивался. Надо было сгруппироваться. «Том козыряет», как любил говорить Игорек И босой (к счастью) ногой в пах! Батя угощает!
Игорек опрокидывает своей тяжестью стул на меня я, успев схватить спинку, отжимаю стул, как штангу Уф! Полегчало! Игорек соскочил. А то здесь, в этой неудобной позе, ему светила еще одна плюха от родного отца.
Ну? Ты, надеюсь, со мной? произносит он, обернувшись.
Ну разумеется, с ним! Одежду в охапку. Делов-то!
По солнечной стороне (вспоминаются почему-то только солнечные дни, словно других тогда и не было) мы направляемся к высокой арке, которой заканчивалась тогда улица Станиславского, и, пройдя под ней, выходим на пустынную в этот час улицу Горького.
Да, хмуря лоб, произносит Игорек, ломка старого происходит порой мучительно!
Мы идём вниз вдоль высокого, закрывающего небо дома с гранитным цоколем.
Здесь, Игорек устало поводит кистью руки, живут только академики и маршалы.
Говорит так, как будто он сам там жил. Важничая, Игорек нашлёпывает нижнюю губу на верхнюю почти до носа и почему-то закатывает глаза.
Тут с Ганькой Зелинским заходили к нему. Восемь комнат комнатка для прислуги. В кабинете лежит, как мумия, дед его в черной бархатной шапочке академик Зелинский Ну, который противогаз изобрел! добавляет Игорек небрежно.
А заходили зачем?
Да задачки решали, Ганьке с экзаменом помогал!
У меня тоже дед академик! скромно признаюсь я, но он оставляет мое заявление без внимания.
Спустившись, мы оказались у конечного по улице Горького здания, где размещался шикарный «Националь». Не просто кафе витрина «бомонда», который зарождался тогда, или, точней, возрождался. Даже Олешу я видел тут правда, несколько позже. А пока мы стояли в холле у огромного зеркала, отражавшего нас. Игорь бросал на свое отражение взгляд то так, то сяк, меняя личины. Я все ждал «чудовищной бедности» одной из козырных его фраз, но он меня ошарашил новой.
Фанатический приверженец стиля! так оценил он себя.
После чего повернулся и вышел на улицу. Я старался не отставать.
Надо бы где-то прилично позавтракать Но где? страдальчески произнес он, гениально перевирая. На самом деле: не где, а как.
Эту проблему можно легко решить! я сам испугался своей уверенности.
Надеюсь, это не связано с чудовищными унижениями? он остановился.
Не. Не с чудовищными. Пойдем.
У деда, академика Василия Петровича, с нашей бабушкой было две дочери моя мама и тетя Люда. Одинокая тетя Люда (жених ее погиб на войне) жила в Москве, и наша добрая бабушка часто навещала ее, чтобы та не скучала а заодно, я думаю, бабушка отдыхала здесь от нашего многолюдного семейства. Но тут ее настигал я, приходя в гости, когда был в Москве, поскольку считал и московское место проживания моей бабушки своей вотчиной. Как же не привести с собой и любимого кузена?
И я привел Игорька в свой рай на Каляевской улице, ныне Новослободской. Игорек не видел мою бабушку с той поры, когда мы переезжали из Казани и спали у них.
Помню, как сейчас: Игорек красивый, молодой, неугомонный, хохочущий начинает «заводиться» еще на подходе, пританцовывая, крутя ручонками:
Так! Отлично! Родственный экстаз! Сделаем!
И когда мы с ним (открыли соседи) вошли в коридор, коммунальный, но светлый и широкий, и вышла, радостно улыбаясь, бабушка, а за ней тетя Люда, Игорек бурно набросился на них, душил в объятиях, страстно целовал, постанывая от счастья.
Ну хватит, хватит, Игорек! смеясь, вырывалась бабушка. Я уже вижу, как ты нас любишь!
И денег нам бабушка, конечно, дала и не с какими-либо поучениями, а просто так, сияя! Я думаю, она была счастлива: хороший день, и ребята выросли совсем неплохие видно, что не сделают никаких глупостей а «аванс», вложенный в них, когда-нибудь отработают И я думаю мы не подвели.
Когда мы еще шли туда, Игорек повторял:
Экстаз! Экстаз! Чтобы занять у родственников денег нужен экстаз!
Но когда мы вышли от бабушки в мой любимый московский двор с нагретыми солнцем красными кирпичами, с постоянным, почти ощутимо сладким, пением из окна (знаменитый тенор) и горьким запахом мутно-зеленой полыни вдоль стен, я увидел вдруг, что и Игорек растроган.
Какая бабушка у тебя! растерянно, что случалось с ним редко, проговорил он. А я боялся, думал: жена академика, встретит нас надменно, в пенсне!
Ты забыл ее, что ли? сказал я, почему-то смущаясь.
Женой академика я и не помню ее развелись до моего рождения. Всегда душевной была. Не хлыщами ли мы ей показались?
Ну все! я взял бразды правления в свои руки. По-прежнему бедность, но уже не мучительная! Вперед!
Помню сияющие цветы и листья на подсвеченном витраже станции «Новослободская». Как сейчас, вижу нас, озаренных тем светом. Обожаю эту станцию и теперь в каком бы горе ни проезжал, сразу же настроение улучшается.
И вот мы поднимаемся из подземелья возле Кремля.
Красиво! восклицаю я, но тут же спохватываюсь не покажусь ли я слишком сентиментальным?
Ну, старина Фьораванти, конечно, сделал, что мог, говорит мой друг снисходительно. Но что он мог? Бедняга!
Беднягами как раз только что были мы. А он всё же построил Успенский собор.
Даже производство кирпича пришлось налаживать ему в Москве прежний, видишь ли, был плох.
Бедняга Фьораванти!
А ты, что ли, не наладил бы? спрашиваю я.
Возможно, сухо сообщает он.
Как можно жить рядом с таким великолепием и не восхищаться? Но Игорь Иваныч важничает и, как всегда в такие минуты, нашлепывает нижнюю губу на верхнюю до носа и закатывает глаза. Как сейчас помню то свежее московское утро и мой восторг: замечательный у меня кузен, и как мне повезло, что он есть! «С ним как за каменной стеной пусть даже кирпичной, которую он не совсем одобряет», думаю я, пряча ироническую усмешку, никак не умаляющую значимости Игорька в моей жизни. Эту реплику, про значимость, я тоже произношу мысленно, но уже вполне всерьез. С таким проводником! В глубь веков!
А в мавзолей не зайдем? указываю я на творение уже нашей эпохи.
Ну-ка, что скажет тут? Вдоль кремлевской стены длинная очередь тянется к мавзолею. Надо как-то сбить спесь с Игорька: вон какая очередь
Сейчас нет, произносит он и снисходительно добавляет: Для представителей истеблишмента существуют спецэкскурсии.
А когда?
В специально выделенное время! чеканит он. А сейчас у нас
И мы погружаемся с ним в мир роскоши. На самой фешенебельной улице Москвы улице Горького, в «Парикмахерской 1» (ну а в какой же еще?), у лучшего мастера (которого Игорек похлопывает по плечу, хотя тот намного старше нас) мы сделали из наших пышных тогда кудрей два ослепительных кока, торчащих вверх и вперед, и пошли вдоль красивых витрин «в поисках мимолетных наслаждений», как чуть вычурно, но абсолютно соответствуя своему стилю, сформулировал Игорек. Можно, конечно, спросить: а почему мимолетных? Но когда он в «словесном полете», лучше его не сбивать, а слушать и наслаждаться.
Парадная Москва в середине пятидесятых была в отличнейшем состоянии. Дома в стиле «сталинского ренессанса», впитавшего в себя всю декоративную пышность ушедших эпох, были еще новые, яркие, и когда ты, задрав голову, любовался ими, было ясно, что лучше ничего на свете не может быть. Улицы были чистые, ухоженные, в магазинах сиял мраморный пол, продавщицы ласковые, в крахмальных кокошниках. В магазине «Фрукты», рядом с высокой аркой, каждое яблоко было румяно, лежало на отдельной пергаментной гармошке и сладко пахло. В Столешниковом переулке, плавно стекающем от главной улицы вниз, мы зашли по моей просьбе в магазин «Российские вина» и там ощутили «запах порока», сладкий и слегка липкий. Имелся тут и «разлив», откуда неслись веселые голоса, но Игорек, поморщившись, сказал: «Это не элегантно», и вопрос был закрыт. Потом, целую нашу жизнь, фраза «это не элегантно» спасала нас от непродуманных решений.