Мне было ясно одно: если я поведу себя неблагоразумно, последствия будут плачевны для нас обоих. Но и она была вовсе не из тех женщин, с которыми можно позволить себе мужские вольности, поэтому и я был с нею безупречно сдержан. Что касается моих чувств к ней, то тут я не обманывался, но точно так же и не питал иллюзий относительно ее чувств ко мне. Во время моих ежевечерних визитов она приветствовала меня с той искренней простотой и симпатией, которая греет сердце друга, но невыносима для влюбленного. Мне было ясно, что ей в голову никогда не приходила мысль о возможности чего-либо, кроме простой и честной дружбы. И эти невинность и чистота наших отношений были для меня как успокоением и отрадой, так и давящими на меня оковами.
Наша дружба, возникшая (если отбросить историю в Риджентс-парке) в момент первой нашей встречи в Рочестере, быстро крепла. Между нами установилась та легкость отношений и то отсутствие сдержанности, которое отличает общение людей, любящих и понимающих друг друга. Я не опасался невольно обидеть ее или самому быть обиженным. В наших долгих разговорах нам не нужно было осторожно выбирать слова или делать скидку на возможные предрассудки собеседника. Мы всегда могли прямо сказать то, что имели в виду, и не беспокоиться, что наши слова будут неправильно поняты или встречены с возмущением. Короче говоря, если бы я мог удержать свои чувства на том же уровне, какими были и ее чувства ко мне, то нашу дружбу можно было называть идеальной.
Во время этих долгих и приятных для меня посещений я пристально наблюдал за своей пациенткой, и все больше и больше находил ее привлекательной, и не только внешне. Она была разумной женщиной, хорошо образованной и с живым умом. Она была доброй, любезной и уравновешенной и ни в коем случае не слабой или болезненной. Вероятно, при более счастливых обстоятельствах она могла бы проявлять больше жизнерадостности и веселья, потому что, хотя она обычно и была довольно серьезной или даже мрачной, время от времени у нее случались вспышки остроумия, свидетельствующие о ее живом характере.
Что же до ее внешнего вида тут я повторю более подробно то, что уже говорил: она была довольно высокой женщиной, статной и довольно красивой (хотя в женской красоте я, пожалуй, не особо разбираюсь). В чертах ее лица была заметна неброская правильность, но выражение его было несколько суровым; губы были твердыми и слегка поджатыми, брови черными, прямыми и выраженными настолько хорошо, что почти сходились на переносице. Густые черные волосы, разделенные на лбу низким пробором и свободно спадавшие, закрывали виски и уши; она часто закручивала их в большой узел на затылке в этаком формальном стиле замужней женщины, что еще больше подчеркивало серьезность ее лица.
Такой была Анджелина Фруд, когда я смотрел на нее в те незабываемые вечера, такой она предстает в моих воспоминаниях, когда я пишу эти строки, и такой она останется в моих мыслях, покуда я жив.
Но один поразительный инцидент за эти две недели все-таки произошел. Спустя примерно неделю после моей первой встречи с доктором Торндайком я переходил мост, возвращаясь после прогулки до Гэдс-хилл по Лондонской дороге, и остановился посмотреть на проплывающую под мостом баржу она только-только прошла под аркой моста и теперь снова поднимала свою мачту. Я наклонился над парапетом, и тут какой-то мужчина прошел у меня за спиной; я лениво повернул голову, чтобы посмотреть на него и тут же вздрогнул, словно ужаленный! Хотя он и был уже обращен ко мне спиной, я безошибочно узнал его. Та же изможденная фигура в потрепанной одежде, та же широкополая шляпа с копной волос мышиного цвета под ней, та же суковатая палка, которую он держал в руке словно дубинку. Хотя я ни секунды не сомневался в том, кто был этот мужчина, я все же осторожно прошел за ним до западного конца моста; там он остановился и оглянулся. Теперь любые сомнения исчезли: это был Николас Фруд собственной персоной.
Не знаю, заметил ли он меня, поскольку никаких признаков узнавания не отразилось на его лице; когда он отвернулся и двинулся дальше, я медленно пошел за ним, решив удостовериться в конечном пункте его следования. Как я и ожидал, войдя в Струд, он свернул по направлению к железнодорожной станции. Продолжая следовать за ним, я заметил, что шел он довольно решительно и казался полностью излечившимся от своей слабости, если только слабость эта не была фальшивой с самого начала. Увидев, что он вошел в двери станции, я перестал его преследовать, решив, что он снова возвращается в Лондон.
Но что он делал в Рочестере? Как долго он пробыл здесь и добился ли успехов в своих поисках? Эти вопросы я задавал себе, возвращаясь по мосту в город. Вероятно, он приезжал лишь на день, и, поскольку он возвращался в Лондон, разумно было предположить, что в поисках ему не повезло. Когда я вошел в город и бросил взгляд на большие часы, висевшие на стальной балке, укрепленной на здании зерновой биржи и похожие на медную грелку для кровати, я отметил, что было уже почти восемь часов вечера. Для моего визита к миссис Фруд было уже поздновато, но и обстоятельства были исключительными, поэтому я посчитал, что было бы неплохо выяснить, не произошло ли с миссис Фруд чего-либо неприятного. Все еще не зная, как поступить, я почти уже прошел мимо ее дома, как вдруг заметил выходящую из дверей миссис Гиллоу. Я тут же пересек улицу и обратился к ней.
Видели ли вы миссис Фруд сегодня вечером, миссис Гиллоу? спросил я после положенных приветствий.
Да, сэр, ответила она. Я видела ее всего пару минут назад, она работала над одним из рисунков, которые заказал ей мистер Джепп. Сегодня она выглядела получше и даже улыбалась. Я думаю, ваши визиты влияют на нее благотворно, сэр. Для молодой женщины она ведет очень одинокую жизнь долгими вечерами ей, бедняжке, ведь даже не с кем поговорить! Я всегда радуюсь, услышав ваш стук в двери, и она, думаю, радуется ему тоже.
Приятно слышать такое, миссис Гиллоу. Однако, уже поздно, да и миссис Фруд, как я понял, сейчас занята, так что сегодня я, пожалуй, уже не буду стучать в ваши двери.
Я попрощался и продолжил свой путь в более приподнятом настроении. Пока что все выглядело неплохо. Тем не менее, появление в городе Николаса Фруда встревожило меня. Было ясно, что он не отказался от мысли отыскать свою жену, и, поскольку Рочестер от Лондона отделяют всего тридцать миль, ему будет несложно периодически наведываться в наш городок для продолжения своих поисков. Это делало положение миссис Фруд крайне небезопасным, и я не видел, как она может улучшить его, кроме как уехав из города, по крайней мере, на какое-то время. Это решение должно было бы мне понравиться, но не нравилось абсолютно.
Возможно, именно эти соображения побудили меня умолчать об инциденте. Правильным поступком было бы, конечно, все рассказать ей и этим предостеречь. Но я убедил себя, что правда только заставит ее напрасно беспокоиться ведь она никак не сможет помешать мужу приезжать сюда, и у нее не получится совсем уж не выходить из дома. К тому же существовала некоторая вероятность, что ее муж больше никогда не вернется в Рочестер.
Действительно, больше я его не встречал. Всю следующую неделю я часами бродил по городу, заходил в магазины и распивочные, вглядывался в лица прохожих и даже появлялся на станции ко времени прибытия поездов из Лондона, но головы в форме груши и шевелюры цвета мышиной шерсти я ни разу не замечал.
И все это время тучи сгущались и гроза приближалась.