в себя занырнувшая с горем, без жажды,
где сотни крючков и грузил, и теней.
Беснуются рядом с безумным родившим,
слегка понимая, что что-то не так
Пример им беспутцы с умом забродившим.
И глум разрастается в истинный рак.
Под взорами мам и папаш, одиночья
иль ленного отчима, что будто яд.
Их души пустоты и трещины, клочья.
Они ж повзрослеют и всем отомстят
Шлюший пир
Гнусное зрелище до отвращенья,
будто бы пир тут пираний иль мух!
В зале творится процесс насыщенья
жадных, вовек ненасытнейших шлюх.
Глотки толкают напитки и пищу.
Сумки утроб всё вбирают в себя.
Словно толпа из голодных и нищих
кинулась к яствам, зубами скрипя.
Жрут и глотают меню и резервы.
Будто бы крысы в помойке большой
или шакалы над тушею жертвы,
жор проявляют в таверне кривой.
Мнут и вкушают хлеба и рыбёшек,
ржут и поют уже наперебой,
полнятся смесями, жирною ношей.
Это застолье оплатят собой
Жуткое место, где скопище роков,
сотни солдат, моряков, торгашей.
Дверь закрывая, стоя у порога,
дух вывожу прочь отсюда взашей
Автобусные мысли
Вокруг созиданье густой суеты,
сгоревший бензин, вылетающий дымом.
Тут чахнут улыбки, мечты и цветы.
Печаль так болотиста, неотвратима.
Везде карнавально мелькают огни,
уставшие лица, дыханья, походки,
которые рухнут, лишь только толкни.
От этих сюжетов мне хочется водки.
Большой муравейник, где каждый боец,
но чьё умиранье толпа не заметит.
Для всех предначертан единый конец.
Когда же он будет никто не ответит.
Вдыхаю всю смесь из бесед и одежд
и мчусь на колёсах среди пассажиров
(безумцев, ханжей, стариков и невежд),
закрыв громкой музыкой мелкие дыры.
В окне лишь осколки людских полулиц,
обрывки историй, рекламные краски.
Поездка какой-то безумнейший блиц,
в который играю без ража, опаски.
А жидкость в глазах между явью, зрачком,
как будто мозоль, что ничто не излечит.
С огромной округой живу я молчком.
Огромнейший город с рожденья калечит
Однажды меня он в могилу сведёт,
закончив трагедию, фарс и сатиру.
Пока же я жив и веду мыслей счёт,
глаза закрывая, я шторюсь от мира
Настоящая и красивеющая женщина
Не важно, что ты обретаешь морщинки.
Ты так же желанна, и даже сильней!
Пускай появляются нити-сединки.
Ведь это красиво и нравится мне!
Пусть искорки иль паутинки мелькают
у глаз, уголков мандариновых уст.
Они ещё больше меня соблазняют,
щедрей разжигают пылания чувств!
На твой новый облик и опытный образ,
на вольность и мудрость, и взрослую стать
смелей направляется кожаный компас,
встаёт и твердеет мой стержень, как сталь.
Духовный пожар и покой вперемешку
владеют вселюбящим, полным умом,
и я в короля превращаюсь из пешки,
когда наслаждаюсь я бежевым льном.
Мы все получаем узоры от жизни
Так было до нас, и при нас будет так!
Чего ещё время в нас только ни впрыснет!
Но ты станешь лучше, как лучший коньяк!
Просвириной Маше
Незабвенность
Память поток будоражащей силы,
что угрожает спокойствию дум,
что напрягает нейроны и жилы,
что огрустняет стареющий ум.
Память невидимый список событий,
как картотека промчавшихся лет
или словарик измятый, побитый,
не содержащий уж точный ответ.
Память запасник, где ролики, кадры,
или блокнот с именами людей,
схемы былого, где пряники, ядра,
смета с покупками чувств и вещей.
Память могильник времён и мечтаний,
склеп из умерших, погибших, живых,
склад для простреленных крыльев, желаний,
будто бытовка, чердак для былых.
Память подвал, где прохладно и сыро,
где консервация в красках любых,
ворох из клубней и баночки с жиром,
и где замок от голодных, чужих.
Память раёк, где бывает уютно,
будто в постели, у речки ничьей,
или сам ад среди шторма, в каюте,
иль инквизиция в сто палачей.
Память отстойник и свалка отходов,
будто обломки в овальном саду,
части в округлой ограде, обводе,
что догниют в равнодушном гробу
Zinc
В стальных коробах убиенные парни,
отдавшие жизни за чью-то страну,
за чьи-то идеи и дачные арки,
майоров, не знающих боль и вину.
Пеналы запрятали школьников прежних.
Несут самолёты изрезанный брак -
худых, насвинцованных, каменных лежней.
Они, как летучий тюремный барак.
Ребята могли изменить всю планету
строками, сохою, ключом, молотком!
Но выдало лето в Кабул по билету.
И вот они схожи с густым молоком.
Любой источает покой, единенье,
чей искренний подвиг Геракла затмил!
Любому воздастся от власти забвенье,
бесплатная яма, сокрытие жил
С таким я лечу, угодивши под крышку.
Он пахнет славянством и порохом, сном.
Взираю на тьму, очертанья парнишки.
Я узник, букашка в краю неродном.
Заместо наград пулевые сплетенья,
а в кружке желудка белёсый пакет,
несущий кому-то дурман и забвенье,
кому-то богатство на тысячу лет.
Герой упакован в железные стенки,
в металл без огранки, обшивки и проб,
который обжал нежурчащие венки.
От Родины памятник цинковый гроб.
Шлюшатина
Уста проститутки, как алые слизни.
Измятые космы, как сено в буран.
Они придают только факт дешевизны,
какую захочет лишь драный баран.
Понурые глазки, ленивые жесты.
Нательные тряпки, как дачный халат.
Не важны ей судьбы, задверные вести.
Внутри неё яма, беспутство и ад.
Над плотью бессильны укоры, вериги.
Моральные скрепы разжаты давно.
Опорой столу все уставы и книги.
Рассвет её вновь причащает вином.
Широкие взгляды её к окруженью
видны из-за щёлок опухших очей,
что в долгом похмелье, бездумном блужденьи.
Мадам восседает без дел и речей.
Потасканный образ тупой потаскухи,
украшенной синими бланшами, хной.
И к ней подлетают барыги и мухи,
учуяв доступность, родной перегной.
Деваха какого-то затхлого сорта,
табачно, гашишно и винно смердит.
Наверное, были десятки абортов
и парочка выбл*дков дома сидит
Она из сиротского дома, приюта?
Иль как к ней относится выведший род?
Пожалуй, останусь в бордельной каюте,
ведь всё же я хуже, чем весь этот сброд
Бандюган
Худая поганка с больным залипаньем,
высоко-горбатая, будто бы столб,
мозолит моё золотое вниманье,
что ценно на сотни каратов и проб.
Он в тёртых штанинах посмертного цвета,
в кольчужной накидке из шерсти густой
взирает на город в последствиях лета
и чешет щетину чудной сухостой.
Пронырливый вид и хитрющие очи,
и лисий, шакалий иль волчий оскал,
что дурь и опасность окраине прочат,
создав содрогание жил и накал.
Суставы-шарниры дурных механизмов,
готовых к боксёрству, погоне, броску,
давно характерны сему организму,
подвластному борзо-дурному виску.
Горчичные пальцы в табачных ожогах,
а выше узоры размытых чернил,
шныряют в рисунках молчащего Бога,
что синью подплечно, нагрудно застыл.
Заядлая дурость, тюремные нравы.
Осанка, как срущий, сутулый кобель.
Смотря на вечерние, мирные главы,
двуглазьем хмельным ищет слабую цель
Флегматичка
В тебе вековые страданья,
шипы сильно колющих роз,
мозоли и сыпь от стираний
текущих, безрадостных слёз.
Укрылась бронёй из цинизма
и старческих, твёрдых одежд
от бед и тоски реализма,
смыкая овальчики вежд.
Молчишь, озираясь печально,
спаяв в полуалых местах
свой орган природный, оральный -
всю прорезь уставшего рта.
Сурова осенне и мутно,
всё-всё заражая тоской,
держа желчь, обиды за грудью,
за чёрной амбарной доской.
За дверью сарая кручины
и закром из сплина, досад,
имеющих суть и причины,
что вечно с тобою, как ад.
А скорби, хандра и тревога
горчат в поцелуях всегда.
Бессветна в манерах и слоге,
на живость, улыбку скудна.
Довольна интимом нечастым.
Нырнула в прочтенья и жир.
Ты делаешь тусклым, несчастным
не только меня, а весь мир!
Невидимый арендный договор с Богом
Сдавая в аренду куски тишины
и нами добытые блага и пищу,
Господь наблюдает из свет-темноты
за тем, как мы счастье и истину ищем.
Снимая планету на срок среди лет,