Конечно, милая, мы поедем, пожав плечами, сказала Джен и деликатно улыбнулась, заметив на щеках дочери легкий румянец.
В последнее лето, проведенное в Виргинии, Ивонн все чаще покрывалась румянцем и никак не могла себе этого объяснить. Когда, казалось бы, привычным жестом Крис касался ее руки, случайно или намеренно, задержав ладонь чуть дольше положенного. Или, когда смотрел на нее своими кристально-чистыми голубыми глазами, окруженными такими длинными ресницами, какие Ивонн только видела. Или, когда раздевался без стыда, прежде чем нырнуть в воду и почувствовать ее прохладу на своей разгоряченной коже. Он делал множество простых и обычных вещей, которые вгоняли Ивонн в краску и немного пугали.
Ивонн все чаще замечала, что ее тянет к Крису, и в Виргинию она рвалась вовсе не за тем, чтобы слушать истории деда, а за тем, чтобы снова увидеть Кристиана. И понять, наконец, что значит этот непонятный трепет в груди и в животе, который возникал каждый раз, как только Ивонн бросала взгляд на капризный контур розовых губ, на красивую, широкую уже сейчас, линию плеч.
Ивонн вдруг некстати вспомнила, как громко и звонко в тишине зазвучал прессованный уголь, разломившись надвое, когда она, увлеченная, уронила его на пол: почти новый кусок упал из онемевших, напряженных пальцев. Вспомнила, как разглядывала придирчиво холст, который натягивала на подрамник и грунтовала сама, оценивала набросок. Набросок хаотичный, очень примерный, но уверенный и характерный. Мольберта у Ивонн не было, она установила старый этюдник, положив под сломанную ножку кусок деревяшки, найденной в гараже. Крис тогда сидел на простом стуле в открытой спокойной позе, положив ладони на колени. Ивонн вспомнила, как Крис потянулся и поправил ворот расстегнутой рубашки, соскользнувшей с расслабленного левого плеча. Вспомнила, как она, Ивонн, вздрогнула едва заметно и безмолвно попросила: «Не двигайся, пожалуйста». И Крис замер, и улыбнулся в ответ. Ей нравилось писать ранним утром, когда накануне, спрятавшись в саду Розенфилдов с фонариком, они читали вслух и бездумно пялились на звезды. Нравились мягкие полутона и полутени, что лились на лицо, руки, скрещенные ступни Криса. Ей нравились рассеянные первые лучи солнца, ласкающие красивую скульптурную линию его скул. Крис не видел в этом ничего особенного, но каждый раз соглашался позировать. Однажды он сказал: «На твоих картинах я другой. Намного красивее, чем есть на самом деле. Почему ты рисуешь меня таким?»
Я вижу тебя таким, ответила Ив.
Это была, пожалуй, самая странная часть их дружбы. Не их и Джо, а та, которая принадлежала только ей и Крису.
Тот портрет хранился в комнате Ивонн в Виргинии, и она чуть было не сказала матери, в чем истинная причина ее иррационального желания раз за разом возвращаться туда, где был он, Крис. Но потом резко передумала.
Ты уже решила, чем будешь заниматься после школы? спросил Крис, наблюдая, как Ивонн увлеченно пишет его портрет.
Нет, но это последний год. И надо бы уже определиться, она на секунду отвлеклась и взглянула на Криса. Его взгляд был рассредоточен, ресницы дрожали. А ты?
Завербуюсь в армию, признался Крис. К «морским котикам».
Ты серьезно? если бы время остановилось, Ивонн, конечно, поймала бы кусок угля, который выронила. Но все произошло так быстро, что он успел оставить на полу черный след. Ивонн слышала, как он падает, со звонким стуком отскакивая от бетонного пола, и решила, что в тот момент ее сердце звучало точно так же.
Брось, колледж, ученая степень и красивая жизнь на Манхеттене это для тебя, а для меня Военная карьера единственный способ отсюда вырваться.
Крис вечно ходил в синяках. Ивонн знала, что отец бил его, когда напивался, поэтому все лето Крис проводил в усадьбе Розенфилдов, и Ивонн нарочно не вмешивалась в разговоры своих родителей с другом, она давала ему возможность почувствовать, что он часть всего этого.
Глаза жгло от подступающих слез.
Ты ведь хорошо пишешь, сказала Ивонн, не намеренная отступать, но все же спряталась за холстом, чтобы не объясняться с другом. Крис иногда давал ей почитать школьные сочинения.
Ничего объяснять не нужно было: смотри и понимай, Крис видел, Ивонн выдавали предательски дрожащие руки.
Ивонн чувствовала себя беспомощной и почему-то виноватой. Она улыбнулась, вспомнив, как они сидели допоздна и говорили ночи напролет в темной комнате, освещаемой только полной луной. Они строили планы, задыхаясь в вечных проблемах реальности, они были молодыми и неопытными. Или молчали, слушали во дворе пластинки или радио, которое играло всю ночь и не хотели, чтобы наступало утро. О, Боже, они должны были сделать столько всего, столько всего успеть, но все планы Ивонн разбились о «морских котиков».
Крис тогда встал со стула, на секунду забыв, что он натура, подошел к Ив и взглянул в глаза.
«Прости», это не прозвучало, но подразумевалось.
А осенью Ивонн, не зная, что делать со своими чувствами, начала встречаться с красавчиком Дэнни Гамильтоном и снова стала играть в теннис.
Глава четвертая. Фабьен, марина и божоле-нуво.
В Сен-Максим было слишком много музыки, вина, устриц и родственников, имен которых Ивонн не знала или успела забыть. На старой небольшой вилле, помимо бабушки с дедушкой, собрались и остальные из семейства Пти, и теперь дом ни на секунду не умолкал. Бабушка всегда готовила еду сама, не подпуская к плите ни дочь, ни невестку, но зато она непременно слушала новостной канал. Дед пил слишком много игристого вина, которое мать Ивонн иногда подменяла яблочным соком, и рассказывал, как крутил роман с одной красивой итальяночкой, когда учился в университете. То, что эта итальяночка стала его женой, родила ему двоих детей и состарилась рядом с ним, стерла из памяти Поля Пти старческая деменция.
Ивонн видела, как глаза ее матери наполнялись болью каждый раз, когда ей приходилось знакомить отца с женой, и как она улыбалась, когда Поль вспоминал свою любовь.
По вилле бегали дети, многочисленные кузены и двоюродные племянники Ивонн, громко говорили мужчины и смеялись женщины. Ивонн часто сбегала на пляж или бродила по закоулкам старого города, чтобы не слышать эту какофонию, сотканную из французской речи, новостей, звука, с которым открывались бутылки шампанского, звука музыки и улюлюканья детей.
Ты Ивонн? спросила женщина лет сорока, приходившаяся, как позже выяснила Ив, ей троюродной тетей. В день, когда они вышли из такси напротив ворот виллы, она встречала их в бежевом льняном платье, в дорогих украшениях и в темных очках. Я Манон, двоюродная сестра твоей матери, представилась та и обняла Ив. Ты так похожа на мою дочь, она сейчас путешествует по Испании, пишет работу о Гауди.
Спасибо, тетя, неловко пробормотала Ив. Пытаясь отделаться от ее поцелуев и объятий, она похлопала ее по спине.
Просто Манон, дорогая, улыбнулась она.
Через пару дней после приезда, в полдень, Ивонн вышла на террасу, где у бассейна загорали ее мать и отец.
Отец, как всегда, был слишком бледным, его кожа никогда не принимала загар. Бывало, он проводил под палящим солнцем несколько часов, его плечи и лицо обгорали, краснели, а потом кожа с них болезненно облазила. Он лежал на шезлонге с чуть приспущенными очками и читал книгу. Другое дело мать. Загар приставал к ней быстро, кожа была золотистой и даже сверкала. На ней был белый купальник, легкая голубая накидка с желтыми лимонами, а на лице лежала соломенная шляпа. Темно-сливовым лаком были накрашены ее ногти. На запястьях позвякивали золотые браслеты, когда она тянулась к мартини с водкой и крутила оливку в бокале. Женевьева всегда оставалась собой. Изысканной, благородной, с повадками и взглядом львицы.